полоса между СССР и Норвегией, проход к океану, в 1920 году досталась Финляндии, хотя его население в основном русское, не считая лопарей, которые живут по всему северу.[107]
Солнце словно стоит на месте. Может быть, оно уже всходит. Двенадцать часов ночи, а по нашему времени уже час, но мы видим солнце, красное, огромное, и, пока мы не оказываемся в самом северном финском поселке Линахамари, оно все еще стоит там же, где было в Петсамо.
Все спят. Двери и окна домов закрыты. На дворе ни души, хотя ясно как днем.
Линахамари — поселок под горами. Зимой фиорд здесь не замерзает, потому что неподалеку проходит Гольфстрим. Каменная двухэтажная гостиница заполнена. Хозяйка гостиницы говорит, что в час ночи поздно заказывать номер.
— Не унывайте, — говорит наш шофер. — Я видел в фиорде пароход «Ямери» — там есть мои друзья. Надеюсь, они устроят вас.
Человек, который доставил нас за пятьсот с лишним километров, не оставляет нас на произвол судьбы. Так поступают все финны. Мы спускаемся вниз к фиорду, к набережной, к которой причален красивый туристский пароход.
Капитан и команда корабля еще не спят, что-то делают на палубе, пригоршнями смахивая с лица и шеи мошкару, защищаясь от нее густым дымом трубок. Увидев шофера, они принимаются расспрашивать, что слышно в далеких краях, за Полярным кругом, но он сперва говорит о нас. Ура! Ночлег есть!
Проснулись мы около полудня — бодрые, отдохнувшие. Отодвинули занавески, за иллюминаторами засиял яркий день.
Фиорд безмятежен. Со всех сторон окружают его горы. Солнце снова поднялось высоко. На дворе тепло, как у нас летом. Бесконечное безмолвие окружает воду и горы. На одной из гор торчит дикий козел. Вид — как на картинке художника-примитивиста. Тайна козла выяснилась на следующий день. Его изготовили местные юмористы.
Позавтракав, мы поднимаемся в горы, с которых откроется вид на широкий Ледовитый океан. Рядом с дорогой — убогие лачуги рыбаков. На горе цементный водоем, из которого по трубам деревня получает чистую воду. По ущелью с шумом летит вниз горный ручей. Мы поднимаемся в места, где нет людей. После доброго часа пути мы оказываемся на вершине; слева, среди скал и болот, блестят озера. Цветут розовые травы, качаются стебельки мха. В выемках камней блестит вода — в лужах отражаются светлые тучи. Здесь лишь камень, облака и солнце. Здесь, на ветру, оно греет слабо. Не увидим ли мы медведя, который катит мохнатой лапой камни вниз? Но вокруг ни души — ни зверя, ни человека.
И вот после долгого пути перед нашими глазами открывается океан.
Здравствуй, океан, поднимавший корабли Нансена и Амундсена! Здравствуйте, северные острова, погруженные в туман, здравствуй и ты, далекий полюс!
Усталые, тихие, мы вернулись той же тропой, одурев от ветра, воды и глубокого неяркого северного неба, которое нависало над нами — крохотными живыми точками природы.
День отъезда выдался дождливый и мрачный. О палубу парохода стучали мелкие, назойливые капли дождя. С севера небо покрывал туман, густые тучи. Горы и фиорд изменились.
В гостинице завтракали англичане, американцы, шведы, немцы. Мы с Элизой тоже сидели в уютном зале, глядя на темные тучи, катящиеся по вершинам гор. Мы замерзли, пока дошли от парохода до гостиницы. Душистый кофе нас сразу согрел. Я вспомнил капитана, который за стаканом виски в Петсамо предлагал мне отправиться в Шпицберген — он собирался туда ловить рыбу; подумал о далеких островах с высокими горами, ледниками, солнцем, не заходящим четыре месяца подряд, и мне стало тоскливо.
К гостинице подъехал автобус. В нем сидел другой шофер.
Мы еще раз пересечем землю лопарей — на этот раз в тумане. В воображении южан этот край всегда был сумрачен. Не зря в «Калевале» он назван именем Похьолы с постоянными эпитетами «туманный», «темный», «мрачный».
Но мы видели землю и небо, озаренные полуночным солнцем, — и это солнце мы навсегда запомнили и увезли домой.
СЕРЬЕЗНЫЕ СОБЫТИЯ И ЗНАКОМЫЕ ЛИЦА
В конце сентября в Мюнхене Чемберлен и Даладье капитулировали перед Гитлером. Они отдали ему Судетский край и создали все условия для захвата Чехословакии. «И у нас еще полно идиотов, которые верят, что Чемберлен уберег нас от войны», — возмущался Пятрас Цвирка.
Нацисты в Литве еще больше обнаглели. В Клайпедском крае было упразднено военное положение. На виду у всех стали действовать гитлеровские военные организации, которые на всякий случай назывались спортивными. Газета «Мемелер дампфбоот» начала печатать «Мою борьбу» Гитлера.
Теперь гитлеровцы в Клайпеде сами контролировали печать и кино. Никто уже не мешал им печатать на месте и распространять присланную целыми мешками из Германии пропагандистскую литературу, а в кинотеатрах Клайпедского края шли фильмы, возбуждавшие расовую ненависть и открыто разжигавшие психоз новой войны.
Мы часто просыпались по ночам, услышав даже на своей тихой улочке стук кованых сапог. Это шагал гитлерюгенд или военизированные «спортсмены». Глухо рокочет барабан, слышна гавкающая песня — и кажется, кого-то ведут на виселицу. Становится пакостно на душе. До утра не удается заснуть — словно тяжелый кошмар навалился на грудь.
Влияние немецкого фашизма виделось на каждом шагу. Продавщицы магазинов, которые до этой поры свободно говорили по-литовски и по-немецки, по приказу владельцев вдруг забыли литовский язык. У нас в гимназии Эйнарас в учительской еще нахальнее восхвалял Гитлера и его победы. Что он говорил на уроках, я не знаю. Другие учителя, которые сперва смело спорили с ним, теперь приумолкли и съежились — они подумали, что будет, если и здесь начнется «истинно немецкий порядок». А когда литовки (в том числе и Элиза) вывозили в колясках детей в ближний лес или просто на улицу, маленькие немцы сыпали песок им в глаза…
Все опаснее было говорить на улицах по-литовски. Однажды вечером мои знакомые — композитор Еронимас Качинскас и музыкант Зенонас Номейка — гуляли по улице и разговаривали. Вдруг к ним подбежал какой-то гитлеровец и ударил Номейку палкой по голове.
Как я упоминал, жили мы в доме немки Фригяман. Мы с Элизой часто говорили об этой семье, состоящей из трех женщин — хозяйки, ее дочери и матери. Бабушке было лет восемьдесят, но она была еще бодрая, подвижная. Это настоящая немка гётевских времен: никогда не пройдет мимо, не сказав «Guten Tag»,[108] не заглянув в коляску и не произнеся «Susses Kind»,[109] не поговорив о музыке и цветах. Казалось, для нее не существует ни Гитлер, ни гитлеризм, она не различает немцев и чужих. Владелица дома была уже другой. Раньше у нее иногда бывали муж и жена, евреи. Не знаю, что объединяло эти две семьи — старые знакомства или деловые связи; во всяком случае, фрау Фришман радушно встречала своих гостей и сама заходила к ним. Теперь семья евреев в наш дом уже не заходила. С нами фрау Фришман держалась более чем официально — в разговоры не вступала и заботилась лишь о том, чтобы мы в установленный срок, не опоздав ни на день, платили ей за квартиру и следили за чистотой в комнатах и на лестнице. А вот ее дочка, высокая бледная девушка с редкими светлыми волосиками, держала себя нахально. Встречаясь на лестнице или у дома, она с нами не здоровалась и не отвечала на «Добрый день». Каждый день она бегала на сходки гитлерюгенда, — видно, она была готова сделать ради великой Германии все, чего потребует от нее фюрер. Спустя некоторое время она исчезла из Клайпеды. Бабушка сообщила нам, что юная нацистка в Берлине сломала ногу. Мы ее не жалели…
В конце минувшего лета мы с Цвиркой путешествовали по Жемайтии. Моего друга давно привлекали эти места: он там еще не бывал. Теперь мы посетили столицу Жемайтии Тедыняй, купались в живописном озере Германтас, забрались на несколько городищ, заглянули в Плунге. У озера Платяляй я встретил приятеля детских лет, Пранаса Янушявичюса из соседней деревни. Этот весельчак женился, растолстел, его
