школы. Все мальчики, поступавшие так, как он, благоденствовали, а он — нет. Это поистине удивительный случай! Объяснить его, вероятно, так и не удастся.
ОТЧАЯННАЯ ЖЕНЩИНА
(
— Сидя вот здесь, за этой старой кафедрой, — сказал судья, — я председательствовал, когда разбиралось дело одного здоровенного наглого испанца, самого настоящего головореза; судили его за убийство мужа хорошенькой, бойкой мексиканки. Стоял знойный летний день, он длился бесконечно, и свидетели были несносны. Никто не проявлял ни малейшего интереса к делу, кроме неутомимой, беспокойной мексиканки, сущего дьявола в юбке; вы сами знаете, как эти люди любят и ненавидят, а мексиканка любила своего мужа всеми силами души; теперь любовь ее обратилась в ненависть к убийце, которая так и пылала в ее глазах, и казалось — вот—вот испепелит испанца.; признаюсь, и меня иногда задевал за живое этот жгучий, подобный молнии взгляд. Итак, я скинул свое облачение, поднял ноги и сидел, развалясь и обливаясь потом, раскуривая одну из тех сигар, которые весьма напоминали капустные листья, — в те времена в Сан—Франциско считалось, что и такие для нас сойдут. Адвокаты тоже разоблачились и, не обращая никакого внимания на ход дела, курили; так же вели себя свидетели и сам обвиняемый. Но правде говоря, в те времена дело об убийстве и не могло никого заинтересовать, в таких случаях неизменно выносился вердикт — «не виновен», так как присяжные надеялись, что обвиняемый когда—нибудь сам окажет им подобную услугу. Вот и в тот раз, хоть все улики прямо и недвусмысленно говорили против обвиняемого, мы знали: если мы его осудим, нас заподозрят в самовольстве и в желании бросить тень на всех джентльменов города; в те времена не было выездов и ливрейных лакеев, на принадлежность к «высшему обществу» мог претендовать лишь тот, кто хоть нескольких человек отправил к праотцам. Но эта женщина, видно, решила но что бы то ни стало отправить испанца на виселицу; видели бы вы, как она то бросала на него полный ненависти взгляд, то умоляюще глядела на меня, то засматривала в лица присяжных, потом закрывала лицо руками, как будто потеряв всякую надежду, и через секунду снова оживала, полная силы и огня. Но когда присяжные объявили вердикт — «не виновен» и я сказал обвиняемому, что он свободен и может идти, женщина встала и выпрямилась во весь рост; она стояла высокая и величественная, как военное судно, имеющее на своем борту семьдесят четыре пушки. И она заговорила!
— Судья, не хотите ли вы сказать, что человек, убивший моего мужа на глазах у меня и моих крошек без всякой на то причины, получил по заслугам все, что могут воздать ему правосудие и закон?
— Совершенно верно, — сказал я.
И что же, по—вашему, она сделала? Как дикая кошка, она бросилась на этого самодовольного испанского дурака, выхватила свой пистолет и сразила его наповал тут же, перед лицом суда.
— Да, отчаянная, ничего не скажешь.
— То—то и оно, — восхищенно продолжал судья, — ни за что на свете я не хотел бы пропустить это зрелище. Я тут же объявил заседание суда закрытым; мы оделись и вышли на улицу и собрали немного денег для этой женщины и ее птенцов, а потом отправили их к друзьям, подальше от наших мест. Да, отчаянная была женщина!
МОИ ЧАСЫ
(
Мои прекрасные новые часы полтора года шли не отставая и не спеша. Они ни разу не останавливались и не портились за все это время. Я начал считать их величайшим авторитетом по части указания времени и рассматривал их анатомическое строение и конституцию как несокрушимые. Но в конце концов я как—то забыл завести их на ночь. Я очень расстроился, так как всеми признано, что это плохая примета. Но скоро я успокоился снова, поставил часы наугад и постарался отогнать от себя всякие дурные предчувствия.
На другой день я зашел в лучший часовой магазин, чтобы мне поставили часы по точному времени, и сам глава фирмы взял их у меня из рук и приступил к осмотру. После небольшой паузы он сказал: 'Часы опаздывают на четыре минуты надо передвинуть регулятор'. Я хотел было остановить его, сказать, что часы до сих пор шли очень правильно. Так нет же, этот капустный кочан не желал ничего слушать, он видел только одно — что мои часы опаздывают на четыре минуты и, следовательно, надо передвинуть регулятор; и вот, пока я в тревоге плясал вокруг него, умоляя не трогать мои часы, он невозмутимо и безжалостно совершил это черное дело. Мои часы начали спешить. С каждым днем они все больше и больше уходили вперед. Через неделю они спешили как в лихорадке, и пульс у них доходил до ста пятидесяти в тени. Через два месяца они оставили далеко позади все другие часы в городе и дней на тринадцать с лишним опередили календарь. Октябрьский листопад еще крутился в воздухе, а они уже радовались ноябрьскому снегу. Они торопили со взносом денег за квартиру, с уплатой по счетам; и это было так разорительно, что я под конец не выдержал и отнес их к часовщику. Он спросил, были ли часы когда—нибудь в починке. Я сказал, что нет, до сих пор не было никакой нужды чинить их. Глаза его сверкнули свирепой радостью, он набросился на часы, стремительно раскрыл их, ввинтил себе в глаз стаканчик из—под игральных костей и начал разглядывать механизм. Он сказал, что отрегулировать их мало, их надо, кроме того, почистить и смазать, и велел мне прийти через неделю. После чистки, смазки и всего прочего мои часы стали ходить так медленно, что их тиканье напоминало похоронный звон. Я начал опаздывать на поезда, пропускать деловые свидания, приходить не вовремя к обеду; три дня отсрочки мои часы растянули на четыре, и мои векселя были опротестованы. Я незаметно отстал от времени и очутился на прошлой неделе. Вскоре я понял, что один— одинешенек болтаюсь где—то посредине позапрошлой недели, а весь мир скрылся из виду далеко впереди. Я уже поймал себя на том, что в грудь мою закралось какое—то смутное влечение, нечто вроде товарищеских чувств к мумии фараона в музее, и что мне хочется поболтать с этим фараоном, посплетничать на злободневные темы. Я опять пошел к часовщику. Он разобрал весь механизм у меня на глазах и сообщил, что корпус 'вспучило' Он сказал, что в три дня берется их исправить. После этого часы в среднем работали довольно прилично но только, если можно так выразиться, в конечном итоге. Полсуток они спешили изо всех сил и так кашляли, чихали, лаяли и фыркали, что я не слышал собственного голоса; и пока этот шум не прекращался ни одни часы в Америке не могли за ними угнаться. Зато вторую половину суток они шли все медленнее и медленнее, и все часы, которые были ими оставлены позади теперь догоняли их, И к концу суток они подходили к судейской трибуне как раз вовремя, так что, в общем, все было в порядке. В среднем они работали совсем неплохо, и никто не мог бы сказать, что они не выполняли свой долг или перестарались. Но неплохая в среднем работа не считается большим достоинством, когда дело идет о часах, и я понес их к другому часовщику. Тот сказал, что у них сломан шкворень. Я ответил, что очень этому рад, я боялся более серьезной поломки. По правде говоря, я понятия не имею, что такое шкворень, но нельзя же было показать постороннему человеку, что я совсем профан. Он починил шкворень, но если часы выиграли в этом отношении, то во всех других проиграли. Они то шли, то останавливались и стояли или шли сколько им заблагорассудится. И каждый раз, пускаясь в ход, они отдавали, как дедовское ружье. Я подложил на грудь ваты, но в конце концов не выдержал и через несколько дней отнес часы к новому часовщику. Он разобрал весь механизм на части и стал рассматривать их бренные останки в лупу, потом сказал, что, кажется, что—то неладно с волоском. Он исправил волосок и снова завел часы. Теперь они шли хорошо, если не считать, что без десяти минут десять стрелки сцеплялись вместе, как ножницы, и так, сцепившись, шли дальше. Сам царь Соломон не мог бы рассудить, сколько на этих часах времени, и мне
