— Ша, урки! — гаркнул полуцутик почему-то голосом Никиты, а когда толпа посетителей недоуменно смолкла, схватил своего собутыльника за шиворот и выволок из заведения.
Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин в том, чтобы это свое мироощущение менять. И не менял.
Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира — не того, в котором он родился, а потустороннего, в который он попал после того, как небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад за какие-то давно забытые провинности приказал срубить бедному ифриту все его головы. Приказание это исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне.
Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.
Тем не менее в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь — плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.
К слову сказать, последнее время голова Эдуард приобрела привычку погружаться в свои непонятные мысли так глубоко, что на короткое время контроль над телом ифрита полностью переходил к голове Гаврилыч, чем голова Гаврилыч всегда не упускала возможности воспользоваться. Вот и сейчас, войдя в разгромленное Никитой заведение, ифрит-участковый остановился на пороге и упер руки в бока. Присутствующие, заметив, что голова Эдуард, закрыв глаза, беззвучно шевелит губами, а голова Гаврилыч, упиваясь редкой свободой, свирепо скалит клыки, начали медленно расползаться по углам. Но, как известно, от взгляда ифрита не может ускользнуть даже какое-нибудь ничтожное и почти совсем незаметное насекомое. За каких-то несколько минут полтора десятка существ, являвшихся свидетелями драки, были обысканы, награждены несколькими зуботычинами каждый и поставлены к стенке — ноги на ширине плеч, руки за головой. Две не имеющих рук осьминогоподобные твари были подвешены за связанные щупальца над прилавком. Хозяина заведения — он же бармен — Гаврилыч приковал наручниками к одному из столов, а останки пострадавшего до поры до времени замели в угол, только вот крепко впившийся в дерево прилавка бивень не смогли вытащить.
Тишина наступила в заведении. Гаврилыч поставил себе стул напротив прикованного четырехногого бармена. Вытащив из-за пояса громадную плетку, участковый с вожделением облизнулся, сел на стул — и хотел уже было приступить к допросу с пристрастием, как вдруг очнулась от своих дурных мыслей дурная голова Эдуард, — и участковый из одного органично-свирепого ифрита снова превратился в двух, накрепко спаянных воедино — злобного держиморду Гаврилыча и вежливого интеллектуала Эдуарда.
— Так-с, — ласково оглядев всех присутствующих, проговорил Эдуард. — И чем это мы здесь занимаемся?
Совершенно очевидно, что свой вопрос Эдуард адресовал не толпе — он прекрасно знал, что с перепугу никто не посмеет пикнуть ни слова, — а Гаврилычу.
— Прочухался? — зарычал Гаврилыч, оскалив зубы так, что можно было бы подумать, что он собирается откусить Эдуарду ухо. — Как всегда, гад, влезешь и всю работу испортишь… Допрос свидетелей тут идет, не видишь?
— Милый друг… — задушевно начал Эдуард. — Как я уже…
— Тамбовский волк тебе «милый друг», — немедленно отлаял Гаврилыч.
— Как я уже тебе говорил, свидетелей ни в коем случае нельзя допрашивать, — как ни в чем не бывало продолжал Эдуард, — их допустимо только опрашивать.
— Поучи меня, — проворчал Гаврилыч.
— Могу и не учить, — легко согласился Эдуард. — А протокол допроса кто составлять будет?
Гаврилыч промолчал. Это был больной вопрос. Гаврилыч, в отличие от Эдуарда, писать не умел.
— Чего остановился? — мягко поинтересовался Эдуард. — Продолжай, милый друг. И пожалуйста, сними наручники со свидетеля.
Последняя просьба Эдуарда была, мягко говоря, странна — все-таки Эдуард и Гаврилыч были одним и тем же существом, и если производили какие-то действия, то задействовано в этом было их одно- единственное тело. Но Эдуард привык думать о себе, как о самостоятельно мыслящей единице, поэтому и допускал подобные высказывания.
Эдуард Гаврилыч поднялся и с лязганьем открыл замок наручников. Четырехногий бармен отошел на шаг от прилавка и остановился, потирая запястья и со страхом поглядывая на двухголового участкового.
А участковый тем временем опустился снова на стул, достал из кармана безразмерных шароваров планшет с прикованной к нему железной цепью шариковой ручкой.
— Ну? — гаркнул Гаврилыч на бармена. — Встань ровно! Как тебя звать?
— Как твое имя, милый друг? — тут же переформулировал вопрос Эдуард.
— Па… Па… Папинаци, — запинаясь, ответил бармен и вытянул руки по швам.
— Папинаци… — ласково повторил Эдуард — и участковый застрочил ручкой по бумаге на планшете. — Откуда ты, дорогой?
— Местный я, — заторопился Папинаци, — лет пять как помер. А на том свете был грек.
— Грек? — приятно удивился Эдуард. — Очень хорошо. Древняя Эллада много дала современному миру Земли. Имя Зевс и сейчас служит на Земле синонимом чего-то великого и грандиозного…
Папинаци-бармен заулыбался бледными губами и почесал в затылке.
— Кому говорят, встань ровно! — заорал на него Гаврилыч, кося налитым кровью глазом в сторону Эдуарда. — Чего мотаешься, как висельник? А ну, падла!…
Папинаци вздрогнул, снова вытянул руки по швам, но выполнить в точности то, что велел ему Гаврилыч, не мог — у бармена было четыре ноги и все разного размера — бегать с такими ногами, может быть, очень удобно, а вот стоять ровно никак не получалось у Папинаци.
— Как сопля на заборе, — с отвращением выговорил Гаврилыч, наблюдая за безуспешными попытками бармена выполнить приказание. — Сейчас я тебя вылечу…
И участковый взмахнул плеткой. Конечно, Эдуард никогда не допустил бы, чтобы плетка опустилась на голову ни в чем не повинного свидетеля, но Папинаци и замаха было достаточно. Вскрикнув, бармен по валился на пол.
— Ах! — воскликнул Эдуард. — Что ты наделал, изувер! Асмодей! Он же потерял сознание!
— Крепче будет, — пробурчал Гаврилыч, сплевывая в сторону. — И вообще… у этих людишек земные привычки на всю загробную жизнь остаются. Ну что бы ему сделалось, если б я его плеткой пару раз вытянул? Он же мертвый. А он — в обморок! Сопля на заборе… Ладно, теперь пострадавшего надо допросить.
— Опросить, — тут же поправил Эдуард.
— Опросить! — покривился Гаврнлыч и рявкнул, обращаясь к смирно стоящим вдоль стен: — А ну быстро привести пострадавшего в порядок! И не спать на ходу, раззявы!
Поскольку этого приказа не мог ослушаться никто, все полтора десятка человекоподобных существ
