вперед, а левой рукой слегка нажимал на спину, приговаривая: «Лежать. Лежать!» Собака ложилась.
После тренировки вожатый водворил своих учеников в загончик, сделанный из прутьев, налил им в корыто супу, покрошил конины. Собаки бросились к кормушке и, ворча, стали торопливо хватать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:
— Ничего! Привыкнут из одной кормушки есть и в упряжке дружнее ходить будут.
Наблюдая за этой трапезой, солдаты не оставляли ефрейтора в покое.
— Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой дрессировщик.
— Здесь тебе не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбегутся артисты-то.
— Не разбегутся, — невозмутимо возразил вожатый.
Вскоре ефрейтора послали в полк, а через два дня после этого я услышал о его подвиге.
… Попал Ткачук в третью роту. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, к которой шли ходы сообщения от главной траншеи. Санитары доставляли раненых в землянку, а оттуда уже ночью отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность вокруг была открытая, противник сидел на высотах, и днем заниматься эвакуацией было опасно.
Санитар-вожатый со своей упряжкой прибыл в роту ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они сидели там, словно в норах. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность. Нет-нет да и выглянет из траншеи.
— Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы, — строго заметил санинструктор старшина Вилков.
— Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.
— Систему огня… — усмехнулся старшина. — Все равно днем и с повозкой никуда не сунешься.
Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Командиру роты он сказал:
— И зачем только собак прислали? Без них обходились… Да вдруг еще лаять начнут.
Но капитан Тихомиров уклончиво ответил:
— Может, пригодятся.
Часов в двенадцать дня к санитару-вожатому подбежал посыльный:
— Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо! Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке без сознания лежал капитан Тихомиров. Гимнастерка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дыхание тяжелое, с хрипами.
Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:
— Товарищ ефрейтор, капитан тяжело ранен. Дотемна ждать нельзя. Сможете отвезти его в санвзвод?
— Попробую, — ответил Ткачук и подумал: «Все как на ладони видно… Трудно будет проскочить…».
Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:
— Мы вам поможем. Вас прикроют огнем наши пулеметчики и батарея. Я договорился с комбатом.
Пока доставили на место собак и повозку, огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. «Это хорошо, — подумал Ткачук, — может, и проскочу, пока фрицы обедают…»
Старшина Вилков взглянул на собак и с досадой заметил:
— Эх, пеструшки… Демаскировать будут.
— Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, — сказал Ткачук.
Сзади к раме тележки был привьючен мешок, саперная лопата, топор, брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и надел на собак. Оделся и сам.
Старшина Вилков остался доволен:
— Это хорошо придумано, — похвалил он, но тут же опять заметил непорядок. Кроме санитарной сумки на правом плече у Ткачука и на левом висела какая-то сумка.
— Товарищ ефрейтор, что это за торба? Лишний груз. Снимите.
— Нельзя, товарищ старшина, тут у меня ножик, шило, дратва, ремни. Вдруг что в пути случится?
Командира роты положили на тележку и, покрыв одеялом, привязали к раме, чтобы не выпал. Везти придется не по дороге.
Старшина Вилков стал объяснять санитару:
— Движение вон по тем ориентирам… Смотри. Кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке дежурный санитар. В случае чего, поможет. Ну давай.
Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Сумки, противогаз, автомат тянули, давили, мешали. Отполз от окопа метров на пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.
Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили около траншеи. Собаки выпрыгнули из укрытия и побежали к хозяину. В это время раздался сильный пулеметный треск. Это открыли стрельбу наши пулеметчики, чтобы отвлечь внимание врага.
Когда упряжка достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушенно крикнул: «Вперед!» Собаки промчались мимо. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Тка-чука и его упряжку. Справа упала мина и крякнула взрывом. Слева разорвалась вторая. «В вилку берут», — подумал ефрейтор.
За снопами залегли. Собаки прижались к хозяину. Все они подрагивали от напряжения и волнения, а Бобик вдруг нервно, с визгом залаял. «Тихо!» — приказал Ткачук, и Бобик умолк.
Ткачук устал. Сердце у вожатого колотилось так сильно, что удары отдавались в висках.
Раненый капитан глухо застонал. «Здесь мы хорошо укрылись, — думал Ткачук, — но долго нельзя задерживаться. Пристреляют и эту точку…».
Вражеский наблюдатель, очевидно, проглядел, куда они скрылись. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и вражеские позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: «Вперед!» Первым вскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.
Когда упряжка была от снопов метрах в пятидесяти, впереди нее разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Подбежав, Ткачук увидел, что Барсик убит, а Бобик ранен. Ефрейтор перерезал алык Барсика и крикнул: «Разливай, вперед!»
Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?… Куда вы?… Нельзя отступать!… Вперед!…» Из всего, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно — «вперед» — и ускоряли темп. Ткачук бежал вслед за упряжкой.
Позади разорвался снаряд. Ефрейтору будто топором подсекли правую ногу. Он упал. На миг из-за боли и головокружения вожатый потерял из виду свою упряжку. Потом удалось чуть приподняться. Упряжка неслась к лощине. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос закричал: «Вперед, Разливай! Вперед!», но своего голоса почему-то не услышал. Он еще и еще раз прокричал команду, но по-прежнему ничего не слышал.
Когда собаки спустились в лощину и скрылись из глаз, а на том месте, где только что была упряжка, снаряд взметнул столб грязи, Ткачук глухо простонал: «О-ох!» — и потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил на спину и потащил в убежище-воронку. Там он остановил кровотечение и перевязал рану.
Ткачук будто сквозь сон слышал слова:
— Ну что ты, браток?… Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили. Очнись.
… В тот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились другие раненые, подготовленные к эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина, на лбу выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Он показался мне постаревшим и очень усталым. Ранение было тяжелое, с открытым переломом бедра.
Я успокаивал его:
— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы — раны у них не
