и настежь распахнула его.
– Где Кэм? – спросил Лэнсинг.
Люди окружили лорда и подбрасывали вверх шляпы и кепки, громко выражая ликование.
Кэм оттеснил Габриель от окна и перевесился через подоконник.
Заметив друга, Лэнсинг прокричал:
– Война, Кэм! Два дня назад его величество объявил войну Франции. Война! – Лэнсинг не пытался скрыть радости.
Кэм закрыл окно и взглянул на Габриель. Теперь в ее глазах не было неопределенности. Габриель была холодна, словно глыба мрамора.
– Я не враг тебе, – тихо сказал Кэм.
– А я, значит, не твоя пленница? – голос Габи был горьким от сарказма.
– Все может быть совсем по-другому.
Габриель выдавила из себя улыбку:
– Уж не хочешь ли ты сказать, что я могу наслаждаться своим пленом? Не хотелось бы тебя расстраивать,
Габриель намеренно вывела Кэма из себя и ничуть не пожалела, когда тот выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Скрежет ключа в замке не стал для нее неожиданностью. Габриель опустилась на кровать и уставилась на балдахин, висевший у нее над головой.
Как же она ненавидела эти взгляды англичанина, когда его голубые глаза затуманивались и темнели. Габриель не знала, как их понимать. Но в этих взглядах было что-то присущее исключительно мужчинам, что-то хищное, пугавшее девушку почти так же, как открытый необузданный гнев англичанина. Насилие, решила Габриель. Исходя из своего опыта, она могла сказать, что большинство животных мужского пола склонны к этому. Габриель пожалела, что у нее под рукой нет рапиры или пистолета. Оружие. Ей необходимо было оружие, чтобы заставить англичанина держать дистанцию. Но какое?
Скоро ее силы восстановятся и она придумает какой-нибудь способ вернуться во Францию, не навлекая беды на Маскарона. Но не сейчас. Габи была слишком потрясена, сбита с толку, измучена, чтобы думать о чем-либо, кроме сна. Закрыв глаза, она позволила мыслям полететь домой, и Нормандию.
Было уже далеко за полночь, когда Кэм наконец отправился по коридору в комнату Луизы. В парадном зале было темно, и путь герцога освещался лишь из большого окна, выходившего во двор замка, где Колбурн поставил часовых.
На душе у него было неспокойно. Им овладело странное настроение. Причина была в ней… в этой невероятной девочке-женщине, превратившей его первый вечер дома в стихийное бедствие. Кэм крякнул от досады и со злостью подумал, что того, кто придумал нелепую поговорку, будто дом англичанина – его крепость, следовало бы заставить поужинать в компании Габриель де Бриенн.
Герцога бросило в дрожь, когда события нескольких предыдущих часов со всей отчетливостью снова предстали у него перед глазами. Кэм вспомнил, как из рук Габриель выскользнула полная супница; как порция картофельного пюре оказалась у него на плече, едва не угодив прямо в лицо; как стакан вина зловеще опрокинулся Луизе на колени, заставив несчастную леди быстро выйти. Вспомнил Кэм и о том, как, зацепившись кромкой за ножки стула, безнадежно порвалось платье Габриель, за которое он заплатил немалую сумму. Однако больше всего герцог разозлился из-за того, что когда девушка спускалась к ужину, первый брошенный на нее взгляд заставил его остолбенеть. «Мой ангел», – подумал он тогда. «Ведьма!» – чертыхался теперь Кэм себе под нос.
Все было сделано нарочно, Колбурн не сомневался в этом. И он быстро положил бы конец этому завуалированному сопротивлению, если бы Саймон не попросил за девушку. Несчастное дитя все еще страдает от перенесенных повреждений, уверял Кэма его друг, и в немалой степени от тех, что пришлись на ее ребра.
– Ребра? – спросил Кэм.
Он впервые слышал об этом. Взгляд Колбурна метнулся к Габриель. Та страдальчески улыбнулась и приложила руку к ребрам, пониже холмика груди. Угрызения совести стали терзать герцога. Только позднее Кэм осознал, что девушка была прирожденной актрисой. Она дразнила его. Или наказывала. Или ясно давала понять, чтобы он держал дистанцию.
Кэм был благодарен за этот урок. Одному Господу известно, какие глупые фантазии он начинал питать по отношению к Габриель. Колбурн не в первый раз поймал себя на мысли, что ему ужасно хотелось бы никогда не встречаться с Габриель де Бриенн.
Слава Богу, он сможет передохнуть. Утром он отправится в Лондон, чтобы теперь, когда Франции объявили войну, принять участие в неизбежных дебатах в палате общин. Эти две недели, когда Кэм будет отсутствовать, за Габриель должен был присматривать Лэнсинг. Герцогу следовало посочувствовать другу. Однако, как Колбурн ни старался, ему не удалось обнаружить в себе жалости к Лэнсингу. Саймон питал слабость к этой девушке. Чего нельзя было сказать о Луизе, особенно после сегодняшнего вечера. Кэм рассчитывал, что Луизе удастся немного сбить спесь с Габриель де Бриенн. При этой мысли он улыбнулся.
Подойдя к двери в комнату Луизы, Колбурн тихонько постучал и вошел. Его ждали. На Луизе был полупрозрачный шелковый пеньюар, который больше обнажал, чем скрывал. Француженка приветствовала Кэма теплой улыбкой и простертыми навстречу руками. Искушенный взгляд Кэма медленно заскользил по великолепной фигуре Луизы. Герцог улыбнулся француженке, томно, интимно. Вот женщина, которая знает, что такое быть женщиной. Аромат ее волос наполнял легкие. Ее кожа была гладкой и ухоженной. Испорченное настроение герцога стало подниматься.
Кэм не дал Луизе заговорить, осыпав ее требовательными поцелуями. Ему не хотелось говорить. Ему не хотелось думать. Он хотел забыться, раствориться в удовольствии. Кэму хотелось насыщаться, пока образ Габриель де Бриенн не будет предан забвению. Желание поднялось в нем, горячее и непреодолимое. Он застонал и бросил Луизу на постель.
Глава 9
18 мая 1803 года его величество Георг Третий в один из моментов наибольшего просветления разума объявил войну Франции. Пять дней спустя палата общин собралась, чтобы обсудить принятую Британией позицию. Ожидалось, что давние политические соперники, Уильям Питт и Чарльз Джеймс Фокс, лидеры партий тори и вигов соответственно, выступят каждый с речью своей жизни. Клубы этих джентльменов на Сент-Джеймс-стрит пустовали, поскольку весь Лондон бросился в Вестминстерский дворец,[42] чтобы раздобыть приглашение. Для представителей простого народа было зарезервировано небольшое количество мест.
Кэм, скучая, обводил взглядом заполненные до отказа галереи, иногда кивая в ответ на случайные приветствия. Свободных мест не было. Поговаривали даже, что парламентские репортеры, замешкавшиеся с выбором места, вообще не смогли добыть приглашения. И никого нельзя было убелить поступиться своим местом, чтобы текст речи Питта вовремя попал в редакцию и был опубликован в утренних газетах.
Дебаты продолжались уже больше часа, а появления Питта еще только ожидали. В очередной раз Кэм подавил зевоту. Дайсону тяжело было разделять всеобщее волнение по поводу предстоящего визита мистера Питта. Кэму с головой хватило волнений, пережитых за последний месяц. Ему стало интересно, не происходит ли в Данрадене что-нибудь важное, но герцог решил, что лучше ему об этом не знать.
Кэма уже начала одолевать дремота, как вдруг его разбудили крики: «Мистер Питт! Мистер Питт!»
Кэм увидел, как Питт уверенным шагом прошествовал к своему обычному месту в третьем ряду за министерской скамьей, рядом с одной из колонн. Вся палата общин с нетерпением ожидала начала его выступления. Оратор, занимавший трибуну, сжал свою речь до коротенького вывода и сел на место. Когда Питт встал, зал приветствовал его шквалом аплодисментов.
Несмотря на то, что аргументы Питта в пользу возобновления военных действий были предсказуемы, Кэм поймал себя на том, что вместе с остальными прислушивается к каждому слову. Мистер Питт не позволял себе увлекаться красноречием. Но слово тут, фраза там – и все соединялось в цепь рассуждений, логика которых была неопровержимой. Этот человек мог убедить в своей правоте практически всех. «Всех, кроме, конечно, мистера Фокса», – поправился Кэм, отыскав взглядом этого тучного джентльмена на другой стороне палаты, в первом ряду скамей оппозиции его величества. А там, где находился мистер Фокс, вполне
