картины прошлого, она вздрогнула. – Жаль, что я не могу забыть. Жаль, что
– Тише, любимая! Не переживай так, – стал успокаивать ее Кэм. – Там нет ничего такого, что может коснуться нас. Я не допущу этого.
Габриель уткнулась лицом в его шею.
– Тогда отпусти Голиафа домой, к моему дедушке. Разве ты не понимаешь? Если ты причинишь вред кому-либо из них, как могу я быть счастлива?
Не в силах больше сдерживать себя, Габи расплакалась, словно всю свою короткую жизнь собирала слезы как раз для этого момента.
Кэму пришлось несколько раз повторить свои слова, чтобы они дошли наконец до ее сознания.
Габриель подняла на него полные слез глаза.
– Что ты сказал? – спросила она, не веря собственным ушам.
– Я сказал, что согласен. Я решил отпустить Голиафа назад, во Францию. Он может сообщить твоему деду, что твое положение изменилось. Маскарон свободен, Габи, и Голиаф скажет ему об этом.
При этих словах лицо Габриель исказилось и плач стал еще громче. Кэму потребовалось некоторое время, чтобы добиться от жены хотя бы жалкой улыбки.
– Так-то лучше, – сказал он, промокнув ее ресницы краешком простыни.
Габриель глубоко и судорожно вздохнула и сделала вялую попытку усмехнуться. Он мягко поцеловал ее. Габриель не возражала, но когда Кэм попытался обнять ее крепче, слабо запротестовала.
Герцог внимательно всмотрелся в лицо жены. Она старалась не выдавать своих истинных чувств.
– Я хочу заняться любовью с тобой, – просто сказал он. – Не так, как в прошлый раз, а так, как это должно быть.
Ее руки медленно расслабились, больше не сдерживая его. Кэм овладел ею нежно, бережно, заполняя ее собой со всей чуткостью и любовью, на какую был способен. И ее щедрость, как всегда, ошеломила его.
Не следовало ожидать, что Кэм сможет избавиться от навязчивого недоверия к Габриель всего за одну ночь. Хотя в глубине души он знал, что жена любит его, хотя ему пришлось признать, что ее объяснения по поводу присутствия Голиафа в Корнуолле в тот вечер были слишком абсурдными, чтобы не быть правдой, он также с болезненной остротой помнил, что Габриель попала к нему не по собственной воле, а в качестве пленницы. В моменты слабости эта мысль не давала герцогу покоя.
Кэм обнаружил, что, к сожалению, ему никогда не удастся избавиться от мыслей о том, что если предоставить Габриель свободу выбора, она, несмотря на свою любовь к нему, может оставить его. Их страны воевали между собой. Габи, в лучшем случае, переживала за обе стороны. И если ей придется выбирать между ним и Маскароном, кто знает, какой выбор она сделает? Герцог успокаивал себя тем, что время было на его стороне. Габриель ждала от него ребенка. Когда дитя появится на свет и Габриель познает радости материнства, она, без всяких сомнений, окончательно смирится с судьбой. Тогда ему больше не придется изображать из себя осторожного мужа.
Со своей стороны Габриель проявляла терпение, которому поразились бы ее близкие. Девушке не исполнилось еще и девятнадцати лет, и хотя в некоторых отношениях Габриель совсем не знала жизни, она превратилась в женщину, обладающую удивительной мудростью. Природа одарила ее способностью хорошо разбираться в людях. Маскарон обычно называл это «нормандской проницательностью». Помноженная на любовь, эта проницательность превратилась в чуткость. Габриель любила Кэма. Она умела быть терпеливой. И хотя ей досаждали ограничения, которые налагал на нее муж, понимала причины его осторожности. Как и Кэм, Габи с нетерпением ждала рождения ребенка, и по тем же причинам: она была убеждена, что тогда все сомнения Кэма рассеются.
А сейчас она была счастлива, как никогда в жизни. Теперь, когда Голиаф вернулся во Францию и безопасность дедушки на время была обеспечена, Габи смогла всем сердцем полюбить Кэма.
Ее счастье было заразительным: хозяин Данрадена всегда сдержанно вел себя со слугами, но новая хозяйка вдохнула в эту сдержанность тепло, которому невозможно было противостоять. Слуги насвистывали себе под нос, управляясь с делами; смех в огромных, продуваемых сквозняками залах стал обычным делом; все шутя поговаривали, что, с тех пор как Габриель ступила на корнуоллскую землю, в Данрадене началась новая эра.
– Второе Нормандское завоевание! – воскликнул, смеясь, Кэм.
Герцог сидел у себя в кабинете. Кэму предстояло вскрыть письмо с королевской печатью, которое только что вручил ему дворецкий.
Дворецкий, которого все звали господином Дворецким, сухо ответил:
– Похоже, что так оно и есть, ваша светлость. В столовой для слуг поговаривают, что маленькой нормандской госпоже стоило только шевельнуть пальчиком, и впервые за всю историю защита Данрадена пала.
Губы Кэма изогнулись в улыбке.
– А что они говорят о хозяине Данрадена? – многозначительно спросил он.
Господин Дворецкий закашлялся. Он мельком взглянул на Кэма. Осторожность взяла верх над доверием, которое с недавнего времени начало зарождаться между ним и его работодателем.
– Боюсь, что не могу этого сказать, – вежливо ответил дворецкий.
Улыбка по-прежнему была на губах Кэма, когда несколько минут спустя господин Дворецкий с достоинством покинул кабинет. Герцог покачал головой и вскрыл королевскую печать.
Когда Кэм отложил письмо в сторону, на лице его была глубокая задумчивость.
Ее величество, королева Шарлотта, призывала его в Виндзор, с тем, чтобы он представил ей свою герцогиню. Это приглашение нельзя было отклонить.
Глава 17
Виндзорский замок не принадлежал к числу любимых резиденций Георга, принца Уэльского. Как только принц входил в продуваемые сквозняками коридоры этого замка, ему сразу же хотелось оказаться в своем доме. Карлтон-Хаус, расположенный на Пэлл-Мэлл, на его взгляд, гораздо больше подходил наследнику Ганноверской династии. Георгу приятно было сознавать, что Карлтон-Хаус начинал приобретать репутацию одного из самых величественных дворцов Европы. Только Версальский дворец, это великое творение Людовика Четырнадцатого, вызывал у принца что-то похожее на зависть.
Пока камердинер туго затягивал шнурки его корсета, принц, как это часто бывало, мысленно устремился к тому дню, когда на его плечи опустится королевская мантия. Эти размышления были очень приятными. В былые времена принцы, размышляя о предстоящем восхождении на трон, могли мечтать о военной славе. Георг, принц Уэльский, уже давно не увлекался такими фантазиями. Его брат Йорк был прирожденным солдатом, военным лидером. Когда-то Георг завидовал ему, но не теперь. Он нашел собственную нишу. Он был эстетом, покровителем искусств, непревзойденным ценителем прекрасного.
Наследие, которое он оставит своей нации, будет не менее значительным, чем битва при Пуатье[59] или при Азенкуре,[60] но в другой сфере. Георг ценил красоту, утонченность и изящество, воплощенные в кирпиче и известковом растворе. Его коллекция произведений искусства все увеличивалась. Однажды, обещал себе принц, у него будет дворец, который составит конкуренцию Версалю.
– О чем задумался, Георг?
Уильям, герцог Кларенс, небрежно развалился на дамасском стеганом покрывале, застилавшем просторную кровать с балдахином, принадлежавшую его брату.
– Я думал о том, – протянул наследник престола, – что делает этот Виндзорский замок таким привлекательным для папа. Матери никогда особо не хотелось здесь жить.
– Ты прав, – согласился Кларенс, тайком сравнивая собственную тучную фигуру с фигурой старшего брата. – Несмотря на все дорогостоящие изменения, которые произвел папа, мама ненавидит замок. Что ж, этому не приходится удивляться. На мой взгляд, это самое холодное, самое продуваемое сквозняками жилище, которое когда-либо существовало на свете. Нам повезло, что мы здесь не живем.
Принц вздохнул.
– Точно. Но не будем слишком суровыми по отношению к Виндзорскому замку. Просто это скорее музей,
