Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им Реформации в русской церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи (кроме Филарета).
Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот, — выиграло бы, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.
Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.
Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был искренно упрям.
Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал начатое письмо царю, сказал: «Иду!» и пошёл в Успенский собор.
Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочел несколько отрывков из Златоуста и сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»
В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело решенным быть не может. Никон переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.
Царь узнал о случившемся, но в Успенский собор не явился, чтобы утешить друга, помочь ему в трудную минуту. Алексей Михайлович послал к Никону князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, тем самым еще раз дав понять патриарху, кто есть в Российской державе государь и самодержец.
Началась словесная перепалка. Никон злился, отрицал предъявляемые уже второй раз обвинения в том, что он по собственной воле стал называть себя великим государем, что — опять же по собственной воле, — он занимается царскими делами… Несправедливы были обвинения! И Никон имел право возмущаться, перечить царским посланникам. Но, ругаясь с боярами, он опускался в глазах собравшихся до уровня бояр. И все присутствующие в Успенском соборе относились к этому как к должному! А Никон этого не замечал!!
Он не думал защищаться, отступать. Он нападал. Неумело. Необдуманно. С воинствующей, непримиримой обидой. И вдруг он попросил у царя келью. Ему на это ответили, что келий в патриаршем дворе много — выбирай любую и не мешай царю.
Проиграв и эту схватку, Никон отправился пешком на подворье Воскресенского монастыря, ждал там два дня доброй весточки от своего младшего (но бывшего!) друга-царя, не дождался, отписал Алексею Михайловичу письмецо в тонах обиженных и отбыл в Воскресенский монастырь.
Вскоре туда прибыл боярин Трубецкой. Он передал Никону просьбу царя дать царской семье благословение, а также благословить Крутицкого митрополита ведать русской церковью до избрания патриарха. Никон исполнил просьбу, два года мирно занимался устройством монастыря. Царь относился к Никону с добрым чувством: жаловал Воскресенской обители щедрые подношения, передал ему через верного боярина прощение. Казалось, что у этих двух людей вновь появилась возможность дружить… той скромной (пусть и не «настоящей» в полном смысле этого слова) дружбой, которая не требует от друзей великих подвигов, самопожертвования, самоистязания. Бывает и такая дружба — скромная.
У Никона и Алексея Михайловича вполне могли сложиться подобные отношения, если бы Никон не мечтал о власти. Он мечтал о ней всегда.
Весной 1659 года Никон узнал, что Крутицкий митрополит совершил обряд, который мог совершать исключительно патриарх, и тут же написал царю строгое нравоучительное письмо. Бояре намекнули Алексею Михайловичу: Никон опять занимается не своим делом, не имея на то никакого права. Монарх намек понял и приказал обыскать бумаги отрекшегося патриарха. Никон узнал об этом и написал царю резкое письмо, отношения между ними стали ещё хуже.
Никона удалили в Крестный монастырь на Белом море, а в 1660 году в Москве на соборе было решено избрать другого патриарха и лишить бывшего главу Русской православной церкви архиерейства и священства. Это был суровый приговор! Даже сам Алексей Михайлович понял, что «судьи» явно перестарались, и передал дело Никона греческим священнослужителям. Надежда царя на нейтральность новых судей не оправдалась. Греки подтвердили приговор. И лишь один Епифаний Славинецкий встал на защиту Никона. Этот учёный киевский старец в обстоятельной записке царю привел такие веские аргументы, доказывающие несостоятельность приговора, что Алексей Михайлович вынужден был вернуть Никона в Воскресенский монастырь для продолжения разбирательства дела.
В Воскресенском монастыре Никона ждали неприятности чисто житейские, к которым вчерашний «великий государь» был абсолютно не готов. Узнав о том, что собор лишил Никона патриаршества, окольничий Боборыкин затеял с ним тяжбу из-за земель в окрестностях монастыря. Бывший патриарх, все еще надеясь на дружеское расположение царя, написал ему по этому поводу письмо, в котором он… обвинял не столько Боборыкина, сколько царя. Не нашел он общего языка и с Питиримом, подозревая его в том, что он якобы подослал в Крестный монастырь на Белом море дьякона Феодосия с заданием отравить Никона. Никаких доказательств бывший патриарх привести не мог, но два года, проведенные Никоном в Воскресенском монастыре, были для него сущим адом. Боборыкин и другие бояре, Питирим и многие священнослужители, отвечая на его выпады, сами нападая на него, выводили из равновесия этого потерявшего контроль над собой человека. Два года сплошной нервотрёпки, на фоне постоянного ожидания то ли чего-то очень радостного, то ли неотвратимо-печального. Радостные надежды с каждым месяцем таяли, а предчувствие надвигающейся беды усиливалось.
Никон понимал, что его противники готовятся к решительному бою, он уже не хотел и в глубине души боялся борьбы. Он боялся собора, он знал, что ему не выстоять в одиночку против ученых мужей Восточной церкви и против своих врагов, готовых растоптать его, унизить, как унижал его Боборыкин своими тяжбами.
И случилось худшее.
В 1662 году в Москву прибыл Паисий Лигарид. Его недавно отставили от должности Газского митрополита, и он мечтал проявить себя в России, угодить богатому царю. Началась откровенная травля бывшего патриарха. Паисий Лигарид, отвечая на 30 вопросов, составленных от имени боярина Стрешнева, обвинил Никона по всем статьям.
Сын крестьянина Мины ознакомился с обвинениями греческого отставного митрополита и целый год писал книгу возражений и оправданий. Литературно-полемическим мастерством Никон владел отменно. Родись он в Древней Греции времен Демосфена, Ли-сия, мир получил бы еще одного великого гения ораторского искусства, но судьба «посеяла» этого человека в другой точке пространственно-временного поля и поставила перед ним задачи совсем иного рода, нежели те, которые решали риторы Эллады. Оправдываясь перед Лигаридом, бывший патриарх Московский нападал на своих обидчиков, не сдаваясь, не признавая обвинения.
Алексей Михайлович созвал в конце 1662 года ещё один собор, чтобы сокрушить бывшего друга. Никон, прекрасно понимая, как трудно ему будет бороться на соборе, посылал царю письма, в которых просил Алексея Михайловича помириться с ним. Но то ли послания не доходили по русскому обыкновению до монарших очей, то ли царь невнимательно читал их, то ли у него окончательно созрело решение уничтожить Никона как политического, государственного и религиозного деятеля, ожидаемой реакции из Кремля затворник Воскресенского монастыря не дождался. Зато до него дошли слухи о том, что царь приказал архиепископу Рязанскому Иллариону составить полный список всех обвинений против Никона, призвать на собор восточных патриархов. Эти действия Алексея Михайловича опровергают утверждения некоторых ученых о том, что окончательный разрыв между сыном Мины и сыном Федора Михайловича Романова наступил по вине первого летом 1663 года, когда затравленный Никон огрызнулся и произнес знаменитую анафему Боборыкину. До нее еще было полгода! Еще теплилась в груди бывшего патриарха надежда на друга своего.
