занят в вечерней школе, где преподает искусствоведение.
Он совсем бросил писать. Мысль о том, что его талант пропадает, для меня невыносима. У него такая потребность в творческом самовыражении. Но живопись для него мертва, по его словам, у него от живописи мигрени. Мольберт стоит на чердаке. Стефан хочет поступить в Высшую школу кинематографии и начал фотографировать. Сделал несколько моих снимков в полный рост. Я стала совершенно бесформенной, почти как сказочный зверь. Но он говорит, что все равно любит меня. Мы стали друг другу гораздо ближе благодаря маленькому мальчику, который делает нас семьей.
IV
Малышки
Ну-ну, малышки, не расстраивайтесь. Такой великолепный, замечательный день. Подарок от Великого Неизвестного. Я утопаю в цветах, настоящая оргия цвета. И вы со мной. Чего еще желать? Жестокие реалии жизни — единственное, что я уважаю. О нет, не плачь, малышка. Я всего лишь отправляюсь в необычное путешествие. Полет меж звезд. Думай обо мне как о большой белой птице. Нет, как о метеорите. Так красивее.
Весь мир у моих ног, за окном. Небо, кроны деревьев, дымовая труба. Что может быть совершеннее фабричной трубы? Грубая скромность бетона. Простота и сила материала. Безупречная округлость, устремленная в небо. Абсолютно гладкая и нежная, как шелк, как лоб ребенка. Истинная поэзия. Я готов обнять эту трубу. Даже ощущаю, как рука скользит вниз по гладкому бетону. Как чувство это разливается по телу. Как от прикосновения встают дыбом волосы на затылке.
Взгляните на белый девственный дым, малышки. Это смысл трубы. Она создана с единственной целью: чтобы через нее выходил дым. Дым — ее предназначение. Больше и больше дыма. Дым без конца. Сделайте одолжение, обратите внимание на то, как непрестанно изменяется форма дыма. Подобно ассоциативным рядам фантазии. То тонкая эфемерная полоска, то густое облако серы. А вот мужчина в цилиндре, а вот балерина в розовой пачке, вот жирный угорь, превращающийся в длинный нос. Божественное зрелище. Будь я писателем, написал бы оду дымовой трубе. Не морщи носик, малышка. Эта труба — восьмое чудо света.
Небесный дар — лежать здесь с видом на такую красоту. Поневоле задумаешься о хрупкости бытия. О тщете жизни. Как мало нужно, чтобы такая вот труба рухнула, превратилась в груду бетонных обломков и отправилась на свалку. Какой-нибудь мощный ураган или крошечный брак в бетоне — и эта гордая форма превратится в прах. Прах и разрушение имеют свою особенную красоту. Если ты наделен восприимчивостью к течению божественного круговорота, красота — во всем, на что падает взгляд.
Конечно, есть безобразие, уродство. Из мне известного наихудшее — это некрасивые женщины. Давай, малыш, оторви мне голову. Она все равно скоро падет. Подарю-ка я свой череп Королевскому театру. Пусть используют в Гамлете. То be or not to be. Да, Шекспир так примитивен. И я люблю его за это. Строго говоря, я из того же теста. Люблю пошлость, и чем примитивней, тем лучше. Несчастная любовь к народному элементу. Ну перестань, не смотри так. Я не тебя имею в виду. Ты же отделилась от народа. Вошла в царство искусства. Благодаря мне. Вот говорю, а сам боюсь раньше времени лишиться жизни.
Нет, не я сделал из тебя художника. Но я дал толчок. Невыносимо было смотреть, как ты плачешь, сидя на диване с бутылкой вина в одной руке и сигаретой в другой, всякий раз, как я приходил домой среди ночи. Голова на коленях. Длинные жирные растрепанные волосы свисают на ноги, до пола, залитого вином и усыпанного окурками. Какая гадость. Однажды ты швырнула мне в голову бутылкой, пришлось ехать в травмопункт, где мне на лоб наложили пять швов. Несколько недель после того случая я не мог к тебе прикоснуться. Агрессивные женщины меня остужают. А ты плакала еще сильнее, сказала, что твоя жизнь невыносима. Черт подери, малыш, нам было по двадцать два года. Слишком рано сдаваться. Вынужден признать, что не смог приноровиться к твоим неожиданным всплескам чувств. Не знал, что с тобой делать.
Меня раздражало, что ты так пассивна, что не нашла друзей, с которыми могла бы куда-то ходить. Что у тебя был только я, что в ожидании меня ты сидела дома. Какую-то зиму ты вообще ни с кем, кроме меня, не виделась. Ненормально. Никуда не ходила, только в магазин. Даже в кино не могла одна сходить. Честно говоря, ты была обузой. Мы ведь придерживались единого отрицательного мнения в отношении обычного брака, как у твоих родителей-обывателей. Сидеть, прилипнув друг к другу, за кружевными занавесками и пеларгониями. Мы — самостоятельные личности. Независимые. Автономные. Вперед, испытай себя! Весь мир принадлежал нам. Лишь срывайте плоды с древа познания. Ешьте, вкушайте жизнь. Время бунта и свободы. Время экспериментов. Мы сожгли за собой все мосты и на полной скорости двигались в будущее. По образу нашему и подобию создавался новый человек.
В какой-то момент я предложил нам пожить в разных квартирах в одном подъезде. Отдельно и в то же время вместе. Мне казалось, так будет лучше. А ты начала визжать. Я спросил, в чем дело. Ты никогда не отвечала на прямо поставленный вопрос. Уходила в себя и «пропадала». Просто-напросто исчезала, не достучаться. Быть твоим мужем — все равно что жениться на сумасшедшем ребенке.
Я был словно в ловушке. Я изначально рассматривал брак как пережиток прошлого. Окаменелый общественный институт, который нужно сокрушить. Мы должны были придать браку новую форму и новое содержание. Мы были пионерами. Но все же твой маленький мозг был слишком обывательским. Ты за мной не поспевала. Только все глубже погрязала в своем болоте. Я продолжил революцию в одиночку. Не дам посадить себя в клетку для двоих. Признаю, если я отправлялся развлечься, то уж отрывался на полную катушку, возвращался не раньше следующего утра. И когда проскальзывал в нашу квартиру, ты обычно спала. Никогда не выспрашивала, где я был, что делал. Это надо признать. Мы оба считали, что не должны держать друг друга на коротком поводке.
Я очень старался тебе не мешать. Ты с таким трудом засыпала, просыпалась от любого шороха. Поэтому сон был для тебя священен, и я, конечно, твой сон уважал, хотя все это и граничило с неврастенией. Не видя иного выхода, я предложил спать раздельно, перебраться на диван в гостиную, чтобы не нарушать твоего ночного сна. Ты сочла это логичным, поскольку рано ложилась и рано вставала на работу. Я был законченной совой. И мог себе это позволить, пока учился.
Сколько раз мы говорили друг другу, что составляем идеальную пару, что не хотели бы оказаться на месте друзей, союзы которых были отравлены взаимным контролем и вечными скандалами. Меня, конечно, смущало то, что время от времени ты давала волю своим чувствам и унижала себя жалобами, что, дескать, я не брал тебя на вечеринки в академию, намекала, что стыжусь тебя. Коммунальная кухня. Я игнорировал твои скандалы. Это было ниже моего достоинства. Конечно, я не стыдился тебя. Мы были женаты. Разве этого мало? Сама виновата, ты просто не дотягивала до наших идеалов свободы.
Тайная жизнь? Ерунда какая. Говоришь, что страдала, как животное, которое не знает, почему страдает, и даже не знает, что страдает. Как патетично! Больше благородства! Ретроспективные скандалы — какая безвкусица. Напиши-ка вместо этого о нас книгу, малыш. С тобой пребудет мое благословение. Готов быть увековеченным. Жизнь коротка, искусство вечно. Не стесняйся в выражениях. Если уж быть мне злодеем, то великим. Не надо мелкоты. Генрих Восьмой, Нерон. Не меньше. Делай со мной, что хочешь. I am all yours, baby[3].
Я никогда не был твоим поклонником «номер один». Я был твоей леди Макбет. Поддерживал тебя, когда ты в слезах приходила домой со своей скучной канцелярской работы, собираясь писать. Ты говорила, что с самого детства представляла себе большую книгу с белыми страницами, которую должна заполнить. Я и понятия не имел, что в тебе таится поэт. Как и все твои «крупные драмы», это было словно гром среди ясного неба. Без предупреждения. Я целиком и полностью предоставил себя в распоряжение твоего проекта. Где бы ты была, если б я не послал твои первые рукописи в журналы и издательства? Это я надписал адреса на конвертах, спустился вниз и положил их в почтовый ящик. Ты легла и натянула одеяло на голову. Надеялась, что, если будешь лежать тихо, рукописи тоже будут лежать тихо и никогда никуда не дойдут. Вела себя как курица, которой отрубили голову и она носится в бессмысленной пляске святого Витта по брусчатке двора, слишком глупая, чтобы догадаться, что надо лечь и умереть. Так что та страдающая корова, не была ли она скорее больной курицей? Я, по крайней мере, знаю, что, если бы все время не
