пистолета, отделился от него, открывая свой плоский срез. В нем были четыре отверстия – три из них забиты маленькими кругляшками, они плотно примыкали к стенкам, не оставляя зазора, будто являлись неотъемлемой частью. Четвертое отверстие темнело пустотой, выглядело незавершенным, неестественным.
«Значит, из него стреляли. Один раз, – подумала Элизабет. – Но одного раза оказалось достаточно, чтобы убить мою маму».
Она вернула барабан на место, в тело пистолета, туда, где ему и надлежало быть, снова сосредоточилась. Что же делать?! Что же делать?! Встала, подошла к двери, дернула за ручку. Как она и предполагала, дверь не поддалась, либо заперта на ключ, либо у них там щеколда с внешней стороны. Вернулась назад к столу, снова села на пол, снова подогнув под себя ноги.
«Что же делать?! Что же…»
Она не успела ответить на вопрос, она вообще ничего не успела, только судорожно сунуть руку с пистолетом в карман юбки, там по бокам в складках были спрятаны большие, глубокие карманы. В тот же момент дверь распахнулась. Элизабет не шелохнулась, взгляд ее не отрывался от распластанного перед ней паркета, – оказалось, что он весь в длинных глубоких царапинах, его наверняка давно не циклевали.
Шаги приблизились, кто-то остановился рядом, завис над ней, Элизабет не подняла глаз.
– Пойдем, Дина, – сказал ровный голос. От него несло железным, холодным равнодушием. Почему она раньше не замечала? Даже дуло пистолета было теплее. – Все готово, пора, пойдем.
Она не ответила.
– Дина, я жду тебя. Пора идти, – повторил голос, холод покрылся коркой отчужденности.
Она не шелохнулась.
– Я понимаю, ты устала. Но надо идти, Дина, – повторил голос, он уже не просил, он приказывал.
– Я не Дина, – Элизабет наконец подняла глаза, скрестила с пронзительным, точечным взглядом.
– Что? – голос заколебался. – Что ты говоришь, Дина? Вставай, – он протянул руку, пригнулся, попытался подхватить ее за локоть. Но не успел. Откуда взялись силы в, казалось, бессильных ногах? Они спружинили, как когда-то на теннисных тренировках, взвили тело вверх – мгновение, и она стояла перед ним, совсем рядом от него. От мог протянуть руку, схватить ее, но она не боялась. Она больше ничего не боялась.
– Зачем тебе все это? – задала она первый, возможно не самый важный вопрос.
Рассел не понял.
– Что это? – переспросил он.
– Ну как же… – Элизабет усмехнулась, она почувствовала необычайный прилив сил. Откуда, из какого резервного источника они взялись, почему пылают ее щеки, почему пальцы напряженно сжимают перламутровую рукоятку в кармане юбки? – Ну как же, – повторила она, – зачем тебе надо было меня красть, столько сил тратить, с первого раза ведь не получилось? Зачем я тебе? Только для того, чтобы влить в меня наркотики и насиловать? Но зачем? Я же была без сознания, я ничего не чувствовала, да и не ты, кажется, насиловал. Зачем? Ту т столько красивых девушек, они с радостью тебя примут. Зачем тебе я?
Элизабет говорила яростно, брызги вырывались вместе со словами из разбитого, покореженного рта. Она совсем забыла про вывороченную наизнанку губу, про кровоподтеки, про разбитое лицо. Ей все равно, ей безразлично, единственное, что важно – это понять, разобраться. Она не уйдет отсюда, из комнаты, не выпустит его, пока не поймет все.
Рассел смотрел на нее, молчал. Как ни странно, выражение его лица разом изменилось, словно он снял суровую, мрачную маску, предназначенную для драматического, напряженного действия. Теперь на нем была другая маска, расслабленная, подобревшая, на губах играла легкая, веселая, немного ироничная улыбка. Взгляд тоже утратил остроту, рассеялся, не пытался ни пронзить, ни проникнуть внутрь. Такие маски предназначены для оперетты, для водевиля.
– Итак, похоже, эксперимент не удался, – наконец произнес он и покачал головой, как бы соглашаясь с собой. – Хороший был эксперимент, но ты оказалась плохим материалом, неподходящим. Я уже давно понял по ломкам, они у тебя были слабые и короткие. Другие на твоем месте дошли бы до ручки, перестали быть людьми, оказались готовы на все, а с тобой ничего подобного не происходило. У тебя, увы, повышенная сопротивляемость.
Его голос тоже потерял прежнюю ровную, сосредоточенную холодность, теперь в нем смешались насмешка, ирония, даже озорство, даже сожаление. Как будто он сожалеет, что все так неловко вышло.
Элизабет покачала в изумлении головой: метаморфоза выглядела слишком продуманной, искусственной. Но не изумление правило сейчас ее чувствами. Злость, ярость, ненависть… Она ненавидела их всех – и дом, и людей, в нем находившихся, и двуличного, легко меняющего маски человека, расслабленно стоявшего перед ней. Она даже себя ненавидела.
– Какой эксперимент? Зачем? Почему надо мной? – закричала она ему в лицо.
Рассел улыбнулся, сморщил в насмешливом удивлении лоб, – похоже, чем больше она бесилась, тем веселее и невозмутимее становился он.
– Ну хорошо, ты на самом деле заслужила разъяснения, – неожиданно легко согласился он. – В любом случае ничего не получилось, а значит, уже и не получится. Сейчас я тебе все расскажу. К тому же, сама идея довольно забавная, тебе наверняка понравится.
Он продолжал улыбаться, но насмешка вышла за пределы губ, все лицо излучало иронию и насмешку. Даже воздух вокруг него, казалось, зарядился ими. Парадоксально, но сейчас он стал похож на того самого озорного Рассела, которого она знала в детстве, которого любила мама.
– Впрочем, что это мы стоим посередине комнаты? – Рассел расслабленно пожал плечами. – Пойдем в столовую, там и поговорим.
Он было двинулся к двери, но Элизабет отпрыгнула назад, встала на его пути, загородила телом.
– Никуда мы не пойдем. Мы останемся здесь, в этой комнате, и ты мне все расскажешь.
– Ого, какой порыв, – засмеялся Рассел. – Хорошо-хорошо, мы и здесь сможем неплохо устроиться.
Он подошел к шкафу, открыл дверцу, достал графинчик, бокал, обернулся:
– Коньяк я тебе не предлагаю, ты же несовершеннолетняя, – снова ирония в голосе, во взгляде, в коротком смешке. Поставил графин на письменный стол, сел в кресло, там было кресло на колесиках недалеко от стола. Налил коньяка, сделал глоток, потом еще один.
– Ты знаешь, что потребовал у Фауста Мефистофель в обмен на вечную молодость? – Снова улыбка. – Хотя ты, наверное, даже не знаешь, кто такой Фауст. – Элизабет промолчала. – Очень коротко: Мефистофель – это черт, который пообещал обеспечить доктора Фауста вечной молодостью. В качестве платы за услугу он потребовал… как ты думаешь что?
Элизабет снова промолчала, она не хотела обсуждений. Она будет задавать вопросы, а он – на них отвечать. И все, никаких дискуссий.
Рассел допил коньяк, лицо его расслабилось еще больше, снова налил из графина. Графин был почти полным.
– За вечную молодость Мефистофель потребовал душу Фауста. – Пауза, еще один глоток, подтверждающий кивок головы. – Да-да, именно душу. Видишь ли, моя маленькая, добрая Лизи, душа другого человека, когда она принадлежит тебе, и есть самое ценное. Ничего более ценного на свете не существует. Забудь деньги, политику, войны, борьбу за территории. Все это ничтожно по сравнению с одной-единственной принадлежащей тебе человеческой душой.
Он замолчал, снова отпил из бокала, потом посмотрел на нее улыбаясь – ждал, наверное, когда она попросит объяснить. Но Элизабет не просила. Пришлось продолжить.
– И видишь ли, прекрасная моя Лизибет, хотя я далеко не Мефистофель, но мне ужасно хотелось заполучить твою душу.
Тут он развел руками, мол, теперь понимаешь, как все просто.
– Обычно существует лишь один способ обладания чужой душой. Посредством любви. Когда тебя любит женщина, она отдает не только тело, но и душу. Не каждая женщина и не всегда, но такое бывает. Например, твоя мама когда-то давно была готова отдать всю себя. Но я был молод и не мог понять ценности
