С «этим» Элизабет полностью прекратила общение, только кивала ему, когда встречала в доме. Он, правда, попытался пару раз вызвать ее на откровенный разговор, узнать, что же произошло с ней, ведь он привязан к ней, любит. «Как дочь», – сказал он однажды, отводя глаза, но так неестественно, что Элизабет фыркнула в ответ и рассмеялась ему в лицо:
– Родите себе дочь и любите ее. Мама еще не старая, вполне может вам родить. А меня как дочь любить не надо, у меня был собственный отец. Я другого не ищу, – отрезала она и повернулась и вышла из гостиной, где они случайно столкнулись.
Она специально ему так ответила, специально дала понять, что все знает, пусть они смутятся, пусть матери будет стыдно. К тому же ее раздражало лицемерие, постоянный обман, когда в ее присутствии они вели себя, как будто между ними ничего не происходит, как будто он по-прежнему наемный работник, а она хозяйка. «Хотя кто хозяин, а кто работница, мы знаем», – думала про себя Элизабет и улыбалась.
Конечно же «этот» все рассказал Дине, и та два дня, пытаясь перебороть неловкость и избегая смотреть дочери в глаза, искала возможность поговорить с ней. Все же она улучила момент, когда Элизабет на кухне мастерила себе нехитрый сэндвич, намазывая на хлебный тост жирный слой орехового масла, сверху покрывая его клубничным джемом, что означало, что она уходит из дома и к обеду не вернется. Дина села на стул и, глядя на профиль Элизабет, каждый раз до оторопи удивляясь, как дочь все же похожа на нее, проговорила, пытаясь найти правильный тон, скрыть подступающее волнение:
– Лизи, я хочу поговорить с тобой. – Дина выдержала паузу, ожидая реакции дочери. Та лишь пожала плечами. – Ты уже, верно, знаешь, что у нас с мистером Влэдом… – она запиналась, подбирая правильные слова, складывая их в правильную фразу, но у нее не получалось все равно, – что у нас с Влэдом отношения…
Элизабет снова пожала плечами, отошла к холодильнику, открыла его, достала галлон молока, повернулась к матери спиной, как будто та и не с ней говорила.
– Давно было пора, – проговорила она, но Дина не расслышала, слова погрузились и утонули в камере холодильника.
– Что-что? – переспросила Дина.
– Давно было пора, – повернулась Элизабет к матери, и та вздрогнула – она никогда прежде не видела у дочери такого холодного, безразличного, лишенного эмоций лица. И от этой леденящей отстраненности Дина совсем смешалась, чувствуя, что отдает себя на суд собственной дочери, которая еще недавно, еще вчера была милым, ласковым ребенком. А сегодня уже, похоже, нет.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Дина, волнуясь все сильнее, понимая абсурдность собственного вопроса.
– Я имею в виду, – нарочито медленно проговаривая слова, ровным голосом проговорила Дина, – что тебе давно было пора с ним сойтись, с этим. Чего ты тянула так долго, он уже сколько… – она зашевелила губами, считая про себя, даже стала загибать пальцы, – уже четыре месяца живет у нас. Сама посмотри, сколько времени ты упустила.
И то, как она загибала пальцы, и ее тон, и слова – все говорило о нескрываемой издевке. Но Дина сделала вид, что не заметила ее.
– Для всего требуется время. Вот и мне потребовалось, чтобы понять, что мистер Влэд очень хороший, добрый, заботливый и порядочный человек, и я…
– Ты влюбилась в него, что ли? – оборвала ее Элизабет и снова повернулась к ней спиной.
Оказалось, что Дина совсем не готова к такому вопросу.
– Влюбилась? – повторила она. – Я не знаю. Я чувствую, что он очень хороший человек и мы подходим друг другу. А люблю ли я его? Не знаю. Конечно, я чувствую к нему…
– Зачем же ты спишь с ним без любви? – еще раз оборвала ее Элизабет. Она обернулась к матери и смотрела на нее своими новыми чужими, холодными глазами.
Дина снова не нашлась сразу.
– Это сложно, Лизи, – начала было она. – Я же говорю, он очень хороший, мне хорошо с ним.
– Да ладно, тебе просто нужен мужик. Тебе просто необходимо трахаться, как и всем остальным. Чего уж там, – ответила за нее Элизабет. – А этот подвернулся, вот и все. Другого ведь не было, где тебе взять другого? – Элизабет хотела быть жестокой и была жестокой. Она хотела сверлить мать холодным, железным взглядом и сверлила. – Был у тебя Рассел, но он бросил тебя. А теперь подвернулся этот. Ты и с Расселом спала и с этим стала. Был бы на его месте другой, ты бы и с другим не побрезговала.
– Это неправда! – вскричала Дина. – Почему ты такая жестокая, я же твоя мать, я посвятила тебе свою жизнь, я пожертвовала ею ради тебя! – Она задыхалась, пытаясь сдержать слезы, пытаясь еще хоть как-то совладать с собой.
На секунду ее голос на гране срыва, ее умоляющий взгляд тронули Элизабет, ей захотелось подойти к матери, обнять, прижаться. Но тут же другое лицо – тупое, животное, искаженное искусственной, будто у куклы, гримасой возникло в сознании и все затмило, и Элизабет передернула плечами, будто отмахиваясь от подступившей было жалости.
– Да перестань, я не жестокая, я просто говорю правду, ты сама знаешь. А если тебе она не нравится, то извини, в том не моя вина. А насчет пожертвованной мне жизни… Это так глупо, так избито, в каждом фильме про родителей есть похожие слова.
– Потому что это правда! – не выдержала Дина, срываясь на крик. – Просто ты не понимаешь…
– Не кричи на меня, я не виновата, что у тебя не сложилась личная жизнь, – оборвала ее Элизабет и, взяв с собой тарелку с сэндвичем и стакан молока, она вышла из кухни и пошла наверх, в свою комнату, так и не обернувшись на окончательно растерявшуюся, так и стоящую посередине кухни мать.
После этого разговора Элизабет еще больше отдалилась от матери. Даже когда она оставалась по вечерам дома, что случалось не часто, она почти не выходила из своей комнаты, перестала спускаться на обед – сама мастерила себе что-то нехитрое – либо сэндвич, либо спагетти с томатным соусом – и вместе со стаканом сока уносила к себе в комнату.
К тому же в театре они под руководством учительницы литературы мисс Прейгер ставили «Двенадцатую ночь» Шекспира и Элизабет получила роль Марии. Конечно, она хотела играть Оливию, она считала, что у нее есть полное право на главную роль – без сомнения, она была самая способная и самая красивая из всех девочек в театре. Но, наверное, именно поэтому мисс Прейгер относилась к самоуверенной Элизабет с заметным предубеждением и всячески старалась охладить ее энтузиазм.
Те м не менее постановка продвигалась, и Элизабет получала колоссальное удовольствие от каждой репетиции. Память у нее была отменная, роль она запомнила с лету, а вот как создать образ – над этим она неустанно думала, подбирая для каждой сцены нужное выражение лица, голос, походку, оттачивая их даже дома, в своей комнате перед зеркалом.
Она и вправду не на шутку увлеклась театром, возможно потому, что ей нужна была замена дому, во всяком случае, эмоциональная, и театр, пусть и школьный, любительский, подходил для этого лучше всего. К тому же с Элизабет произошла еще одна перемена – ее стали интересовать мальчики. Она стала замечать их внимательные, а потом сразу, без перехода, заинтересованные взгляды, как они скользят по ее телу, останавливаясь на вырезе белой блузки, а потом чуть ниже, на ее небольшой, но крепкой груди. Сначала ее, разумеется, смущала их откровенность, но вскоре они стали привычны, даже приятны, и она разочарованно удивлялась, если кто-либо из старших ребят не останавливал на ней пристального, оценивающего взгляда.
Ей самой нравились именно старшие ребята, чем старше – тем лучше, даже не школьники, а учителя, например мистер Гиппс, учитель физики – высокий, худой, всегда подтянутый, аккуратно одетый, с копной вьющихся, с ранней сединой волос.
…Но мистер Гиппс находился за пределами мира Элизабет, и она могла только мечтать, как он будет рассматривать ее с первого, учительского ряда на премьере спектакля, особенно в той сцене, где она прикрыта всего-навсего короткой туникой, которую специально подпояшет широким поясом, чтобы более отчетливо выделить талию и узкие, стройные бедра. А когда спектакль закончится, он будет поджидать ее на боковой улице в стороне от чужих глаз, и когда они останутся вдвоем… Ну, а дальше шли фантазии, в той или иной степени присущие всем девушкам, которым через два месяца исполнится уже четырнадцать лет.
Впрочем, мистер Гиппс так и остался мечтой, а значит, выбирать Элизабет приходилось среди
