который она хранила у себя в комнате и который, по всей вероятности, взяла с собой, уезжая из дома.
– Гд е ее нашли? – раздался другой голос. Он тоже разрывал перепонки резкой отчетливостью, но он хотя бы был знакомым.
– В лесу, на проселочной дороге, в ее машине, она сидела на заднем сиденье. Где-то в районе Коннектикута.
– Это же больше трех часов езды!.. – Голос дрогнул.
– Да, около того, – согласился другой, мрачный и глухой.
– Но я никогда не уезжал на шесть часов из дому. Ни в тот день, ни потом, после, – еще заметнее задрожал знакомый голос.
– Да, я знаю, – снова согласился мрачный, и они оба смолкли.
А Элизабет, вздрагивая, сжимаясь от кромсающей барабанные перепонки модуляции звука, вглядывалась в разрастающееся прямо на глазах, выпирающее по краям, но вдавленное в самой середине коричневое пятно на мамином виске. И по мере того как резче проявлялся контраст между пергаментно белым и темно-коричневым, в Элизабет поднималась волна – тяжелая, яростная, которую невозможно было остановить.
Она выползла из самого живота, овладела горлом, гортанью, оккупировала голову и уже там, внутри головы, взорвалась, и острые, режущие осколки вырвались из глаз, из ушей, из носа, рта, из всех кожных пор сломленного тела. Осколки слез, криков, тошноты, слизи, рвоты. Все утонуло в истерике, и только коричневое пятно с вывороченными краями на мертвенно белом полотне вздымалось и разрушало неживым контрастом мрак плотно сжатых глаз.
Больше она ничего не помнила. Она не теряла сознания, просто спазмы продолжали накатывать и разлетались бесчисленными взрывами – она чувствовала, как их ударные волны поглощали ее, атрофируя мышцы, сдавливая, выворачивая наружу живот, подламывая ноги. Вслед за ногами вниз заскользило все тело – медленно, плавно, лишь на ходу набирая скорость.
Потом боль под мышками: кто-то подхватил ее, пытаясь удержать, потом ноги окончательно потеряли опору, и она поплыла, качаясь на крупных, непрочных волнах. Видимо, ее глаза приоткрылись, потому что в них отразилось перекошенное, полное живой тоски лицо, тоски настолько живой, что ее можно было высасывать, пить. Тоска сочилась, вытекала крупными, выпуклыми, спешащими наперегонки каплями. Они скатывались и падали на Элизабет, принося сырость и холод, и она сначала зажмурилась, а потом и вовсе закрыла глаза.
Элизабет не знала, как она оказалась дома, в своей комнате. Когда она открыла глаза, оказалось, что она лежит в кровати одетая, за окном растеклась ночь, но даже в темноте Элизабет могла видеть, слышать, различать запахи.
Первой проявилась бледная, колышущаяся на сквозняке занавеска. Когда Элизабет присмотрелась повнимательней, оказалось, что по ней разбежалось темное, почти черное пятно с вывороченными краями. Хотя Элизабет помнила, что на самом деле пятно коричневое, запекшееся, с множеством мелких крупинок вокруг, таких же коричневых и запекшихся. И вот что интересно: если занавеска колебалась, плыла в порывах ночного сквозняка, то пятно на ней не двигалось, оно застыло отпечатком даже не на занавеске, а просто в воздухе.
Элизабет перевела взгляд от занавески на потолок: он тоже, как и занавеска, серел в темноте и тоже, казалось, колыхался. Почти посередине, прямо над Элизабет нависало все то же коричневое пятно с рваными, неровными краями. Элизабет повернулась на другой бок. Там, у стенки, стояло трюмо, оно само было коричневым, и на нем пятно выделялось значительно тусклее, но все равно было заметно, возможно потому, что трюмо колыхалось, а пятно стояло на месте. Вернее, не стояло, а висело.
Даже когда Элизабет закрыла глаза, пятно не исчезло, и она успокоилась: значит, все в порядке, значит, ни занавеска, ни потолок, ни трюмо не были испачканными.
«Хотя кто их мог испачкать? – подумала она. – Да и зачем?»
«А почему бы и нет, – ответила она себе. – Почему бы тому человеку, который убил маму, не прийти сюда, пока меня не было, и не оставить эти багровые пятна?»
«Но зачем? Зачем я нужна ему?» – спросила себя она. И даже улыбнулась своей недогадливости.
«Как зачем? А зачем ему нужна была мама? Именно затем ему и нужна я. Он преследовал маму, написал ей письмо, заманил ее, а потом, получив то, что ему нужно, убил. Но если ему нужна была мама, то наверняка понадоблюсь и я. И он придет сюда, чтобы сделать со мной то, что сделал с мамой».
Почему-то все, что Элизабет нашептывала себе, сразу показалось ей не только возможным, но и реальным. Абсолютно реальным, как будто иначе и быть не может.
Кто «он»? Что «он» хотел получить от мамы? Зачем «ему» потребовалось ее убивать? – Элизабет даже не пыталась задавать себе эти вопросы. В ее помутненном, потрескавшемся сознании сразу возник образ мужчины (без сомнения, мужчины), у него не было черт, не было лица – только контур и колышашаяся тень. И еще от него веяло коварством и смертельной опасностью. Явной, отчетливой, которая стремительно разрослась и тут же смешалась со страхом, острым ужасом – настолько острым, что его, казалось, можно потрогать, пощупать.
Элизабет поняла, что «он», этот человек, может и сейчас находиться в доме, он мог притаиться где-то в глубине и теперь выжидает, чтобы проникнуть в ее комнату.
Она прислушалась. И вправду, из монотонной ночи проявились звуки – приглушенные, они старались спрятаться, остаться не замеченными, и им бы, наверное, это удалось, если бы Элизабет не ожидала их, не вслушивалась, не знала, что они вот-вот возникнут. Скрипнула половица где-то внизу, на первом этаже, потом еще раз, но уже в стороне, и тут же почти сразу глухой шорох раздался из стены, будто там замурован человек и теперь он тяжело вздыхал.
Элизабет попыталась сдержать дыхание, чтобы оно не вырывалось из нее резко, с надрывом, чтобы оно не привлекало внимание, она замерла и сжалась – может быть, ей удастся схорониться здесь, в постели, и переждать, и «он» не найдет ее.
Она лежала так, а звуки возникали то там то тут, разные звуки, Элизабет ждала каждый из них, иногда долго, и каждый раз, дождавшись, замирала, и сердце сбивалось в чечеточный приступ, и она не отрывала взгляда от занавески – та колыхалась слишком порывисто, вздуваясь пузырями, волнами взметая края.
Сколько так продолжалось, Элизабет не знала. Полчаса, час, два? Страх не проходил, наоборот, он закручивался в спирали внутри живота, сжимая круги, цепляя за сердце, справляться с ним становилось все труднее, и Элизабет тихонько поднялась с постели и, не надевая тапочек, в одних носочках подкралась к двери. Она догадалась – ей надо бежать из дома, выскользнуть из него незамеченной, там ее будет сложнее найти, сложнее поймать. Зачем ждать, пока «он» найдет ее здесь?
Дверь поддалась почти без напора – на лестнице было темно, но глаза уже привыкли к темноте. Главное, чтобы не скрипели ступеньки, и она легонько, на цыпочках, едва касаясь носочками досок пола, так что те не успевали принять ее вес, перескакивая со ступеньки на ступеньку, наконец оказалась внизу. Остановилась, затаилась – где-то рядом глухо барабанило, как будто шаги, слишком торопливые, неестественно спешащие. Элизабет прислушалась: нет, на шаги, и тут же догадалась – это колотится ее собственное сердце.
Еще несколько шагов, и она уже в коридоре, дом – темный, пугающий, полный предательской угрозы, оставался позади, надо только отворить входную дверь. Только дверь… Но как же медленно она открывается! Как громко скрипят дверные петли! И уже непонятно, стучит ли это ее сердце или сзади действительно кто-то бежит мелкими, короткими шажками и вот-вот схватит ее за руку, вцепится в нее, потянет назад в темную неизбежность дома.
Надо успеть сделать один шаг туда, во влажную свежесть открытой ночи – свободной, спасительной, не ограниченной стенами и крышей, захлопнуть за собой дверь, отгородиться ею от дома, оставить его позади вместе со всеми страхами, со всеми, кто в нем остался.
Элизабет метнулась по лужайке, носки сразу пропитались влагой, отяжелив ноги, но она ухитрялась передвигать их внутри густой, плотной травы. Луна едва пробивалась сквозь низкие облака, и оттого темнота сглаживала тени, и надо было успеть добраться до коттеджа, пересечь лужайку, всего-то каких-то тридцать ярдов. Там Во-Во, он защитит, не даст в обиду, и тот, кто преследует ее, испугается, не посмеет приблизиться.
Дверь оказалась не заперта, она лишь скрипнула, легко поддавшись, и тут же затворилась позади, и
