— Б.Б., — сказал я принципиально после паузы, — получается, что твою теорию невозможно доказать на практике. А значит, она не практичная.
— Что не означает, что не верная, — не согласился Илюха. — Вот, например, теорию «эволюционного происхождения видов» Чарльза Дарвина тоже на практике нельзя доказать, и тем не менее большинство научной общественности в нее свято верит. И не терпит никаких других теорий. А теорию относительности, ее вообще…
— Так она же формулами подтверждена математическими, — возразил я. — А у тебя и формул даже нет. Ты покажи нам формулу, может, мы и согласимся тогда.
А Инфант все молчал и молчал, а ведь мог бы и высказаться. Хотя бы потому, что теорию относительности он понимал значительно лучше нас с Илюхой. Не только на многочисленных примеpax повседневной жизни он ее изучил, но еще и саму математическую модель крепко освоил. Потому что у него был глубоко и обширно развитый внутренний математический аппарат, у этого самого Инфанта. Он вообще через него жизнь свою отмерял — отсюда все его недоразумения и закавыки.
— Формулы ему не хватает, — возмущался тем временем Илюха. — Формалист ты, стариканер, а еще зануда. Ладно, дайте мне. Дайте я к эксперименту подключусь. Сейчас я прям на ваших глазах объективность в ладошках принесу.
И он переместил Инфанта с дивана ко мне, а сам примостился поближе у телефона. Хотя Инфант перемещался шатко, неуверенно и натужно.
— Так… кому бы позвонить? Так, чтобы наверняка. Кому-нибудь, кого я сильно разочаровал, кто меня уж точно не вспомнит. — И Илюха зашевелил губами, припоминая.
Он припоминал долго, и мы ему не мешали и не пытались читать его губ.
— Точно, позвоню одной девушке, — наконец припомнил он. — Давно хотел, хорошая девушка была. Жаль, что я совершенно ей не потрафил.
— Кто такая? — попытался уточнить я.
Ты не знаешь, — отрезал Илюха, хотя такого быть просто не могло. Не мог я не знать про его девушек. Потому как он никогда не утаивал их от меня. Впрочем, я не стал допытываться.
Нельзя сказать, что и эта девушка оказалась особенно ласковой, заслышав напористый призыв из телефона. Но так чтобы особенно неласкова она тоже не оказалась.
— Аня… — позвал Илюха, а потом снова: — Ань…
И я понял, что девушку звали Аней. А вот что понял Инфант, мне было не догадаться.
— Да, — ответила Аня. — А кто это?
Но у Илюхи был намечен свой собственный план диалога, и он начал его раскручивать, не поддавшись на Анин прямолинейный вопрос.
— Помнишь, Ань, нашу единственную ночь. Знаешь, она стала самой важной ночью в моей жизни. Самой незабываемой. Чем больше проходит времени, тем больше я думаю о ней. Ну и о тебе, конечно. Как будто все лишь вчера произошло: волосы твои вьющиеся, струящиеся вдоль шеи, как я вплетаю в них свои пальцы и процеживаю между ними каждую отдельную прядь. А еще твой запах, запах пьяной вишни. Помнишь, тогда вообще чувство повального опьянения пронизало ночь: голова кружилась, руки дрожали, да и все вокруг нереальным казалось. Абсолютно нереальным! Как будто ты на тонущем теплоходе и не можешь понять: с тобой ли все это происходит, твое ли тело окутывается темной, холодной водой, твой ли рот заливает тяжелая влага, твои ли легкие сдавливает безжалостная глубина? Реально ли все, не грезится ли тебе и неужели ты больше никогда не всплывешь? Да и как вообще такое может происходить? Да и происходит ли?
Здесь Илюха задержался на паузе, но недолгой, чтобы Аня не успела ее заполнить.
— Так и у нас, Ань, было в ту божественную ночь. Только не потонули мы все же, а всплыли в результате, да и теплохода рядом не оказалось. Уплыл без нас теплоход. А вот голова действительно кружилась, особенно от выпитого, особенно у тебя, Ань. Ты сама помнишь, про голову?
Ну что сказать, вступление выглядело вполне романтичным, особенно про тонущий теплоход. В теплоходе Илюхе отказать было нельзя. Да ему, похоже, никто и не отказывал. Никто, кроме Ани. Потому что, по-видимому, Аня мало что поняла.
— Простите, — поинтересовалась она несколько настороженно, — а вы, собственно, кто?
— Да это я, Илюша, — признался Илюха. — Помнишь, мы с тобой на ноябрьские познакомились. Там, конечно, много народу было, на той тусовке, но я такой, который пил с тобой много.
— Илья? — спросила Аня, и в ее голосе слышалось напряжение, она пыталась припомнить, но не могла сразу. И все же припомнила: — Невысокий такой…
— Почему невысокий? Нормальный, — не согласился Илюха.
— Глаза у тебя такие странные, сумасшедшие, да еще фамилия какая-то причудливая. И еще ты говоришь все время. Смешно так и непривычно, по-особенному.
— Точно, — узнал себя Илюха, — точно попала. Тебе бы, Ань, фотороботы составлять.
Аня засмеялась, и смех у нее оказался журчащий, почти что прозрачный.
— Смотри, вспомнила все же, — прошептал я Инфанту, и не исключено, что тот кивнул мне в ответ.
— Только я про ночь не совсем поняла, — призналась девушка на противоположном конце. — Чего было ночью-то? Да и вообще, чего ты вдруг объявился через полгода?
— Да, знаешь, я думал о тебе все это время. Боялся позвонить. После всего того, что было между нами в ту сказочную ночь, после всех тех слов, которые ты мне говорила, я все это время как ошалевший ходил. Лишь недавно отошел немного.
А чего было? В какую ночь? — снова спросила Аня, и в голосе ее послышалась искренность. Видимо, она действительно ничего про ночь не знала. Или не могла вспомнить?
— Ну как же? — не менее искренне удивился Илюха. — Когда мы вдвоем с тобой одни в квартире остались. Помнишь, за окном шел медленный снег, он нес с собой спокойствие и умиротворенность. Знаешь, как будто все так и должно быть, все правильно и ничего не надо менять. Вообще ничего! Будто так было всегда и будет всегда. Будто вместе с этим ровным, плавным снегом мы с тобой приблизились к самой вечности. Неспешные снежинки блестели в свете фонарей, в комнате было темно, лишь отсветы падали на простыню, и ты прижималась ко мне и говорила, что я — самое чистое и лучшее чувство, которое когда- либо заполняло тебя. А потом шептала: «Ильюша, Ильюшенька», — и снова прижималась.
Тут из громкой связи послышался легкий девичий вздох. Но Илюху он не отвлек.
— Правда, ты, Ань, сильно пьяная тогда была, не хуже вишни. Да и воду горячую тогда, как назло, отключили. Потому мы на плите кастрюлю и нагревали. Помнишь?…
Илюха помолчал. Девушка слушала, а потом молчала вместе с ним.
— Да? Я так говорила? — наконец отозвалась она доверчивым вопросом.
В ее интонациях что-то постоянно изменялось, и я понял: они все заметнее и заметнее округлялись плавностью.
А Илюха, прикрывая дырочку громкой связи ладонью, проговорил нам шепотом в доказательство своей теории:
— Вот видите, ничего не помнит. Не понравилось ей тогда сильно, вот и позабыла все. Словно амнезия у нее.
А потом снова в трубку:
— Ты много чего тогда говорила нежного. Про любовь говорила, и еще что тебе хорошо очень, как никогда не было прежде. Что такого ты еще не испытывала никогда. А потом опять про любовь, и слова «навсегда» и «единственный» мелькали в слившемся сочетании.
— Странно, — задумчиво произнесла Аня, — ничего не помню. Я вообще обычно такое не говорю никому. Странно. Ты говоришь, я пьяная была?
— Да, — подтвердил Илюха, — сильно. Я бы сказал, сверх меры. Это я для тебя воду в кастрюле грел, мне-то зачем? Но именно опьянение и придало тебе небывалую чувственность, и еще, я бы сказал, эмоциональный накал небывалой остроты, который я никогда ни в ком не встречал. Только у тебя, у одной.
— Говоришь, ни в ком не встречал, — задумчиво повторила Аня.
Но Илюха не ответил ей, его просто-напросто несло по пыльной дороге ярких воспоминаний.
