всегда кажется, что все обстоит именно так, как она желает.
— Нет, дорогая, ничего не кончилось. Я бы сказал, все еще только начинается!.. — Папа говорил своим прежним, назидательным тоном, от которого мама заводится мгновенно.
Она, по всей вероятности, отвернулась, потому что до меня долетело всего несколько слов.
— ...ваши вечные сражения!
Я толкнул дверь. Они оба казались испуганными, у папы даже кровь отлила от щек, и он сделался пепельно-серым, зато из меня вся горечь вмиг испарилась. Я вертел в руках цветы, будто обдумывал, что с ними делать.
Мама, конечно, просияла.
— Это мне? — спросила она, указывая на цветы.
— От папы, — сказал я.
Папа глубоко вздохнул.
А мама разыграла соответствующую роль. Цветы — прелесть, а мы оба так милы и тэдэ и тэпэ.
Потом она окинула папу критическим взглядом.
— Прими ванну, Шандор! — распорядилась она.
Надо признать, рубашка на нем была до невозможности грязная. А я про себя подумал: что же, мне всегда теперь толкать дверь, когда у них начнется баталия?
■
Утром я проснулся последним. За дверью тихо бормотал приемник; я прислушался, надеясь, что ничего не произошло. Вышел из комнаты — тишина.
Я постучал в дверь ванной.
-— Успеешь! — крикнула сестрица.
— А ты пошевеливайся!
Но она уже вышла. С таким веселым и нахальным видом, что мне стало завидно. Вот бы мне быть таким идиотом!
Я хлестнул ее полотенцем по мягкому месту — треск пошел по всему дому. Но она не зевала, молниеносно схватила тапку и, прежде чем я вскочил в ванную, огрела по спине.
Дверь я притворил неплотно и непрерывно прислушивался.
Кати преспокойно одевалась и даже, когда папа и мама прощались, не почувствовала приближения бури. Я уже натянул пуловер.
— Когда ты придешь... приблизительно? — спросила мама так громко, что я вздрогнул.
— Поздно, — ответил отец решительно, но с оттенком досады. Он ждал сцены. Я тоже.
Мама некоторое время молчала.
— Передай привет Кёрнеи, — сказала она вдруг удивительно мягко, но с особым значением.
— Откуда ты знаешь?..
— Ты с таким видом смотрел в пространство...
— Словом, передать или нет?
— Разумеется, передать!
Папа с облегчением засмеялся и сказал, что мамочка
— Такой уж я родилась, — сказала мама. — Но ты все же поторопись!
Разговор был исчерпан, они вышли, и папа забыл проститься с нами. А я, подражая гортанному голосу Модуньо, стал орать, чтобы как-то разрядить свое долгое напряжение:
— Что ты воешь, как собака? — спросила Кати.
Я не ответил и продолжал орать. Она слушала весьма подозрительно, и тогда я кивнул на приемник.
— Ты что, не слышишь? — Диктор как раз говорил о погоде: ветер южный, слабый, температура днем плюс 25°. — Погодка как по заказу!
— Ну и что? — протянула Кати разочарованно. — Потому ты и бесишься? Я думала, что-то случилось.
Я махнул рукой. Ну и девчонка! Настоящий лапоть-болельщик: мчится на матч, а сам в футболе ни черта не смыслит.
■
На уроке математики дядя Лойзи вызвал меня к доске. Шел я уверенно, да и он подбодрил:
— Что ж, исправим незначительную аварию!
Но «исправить» не удалось. Он дал мне тот злосчастный пример, в котором я однажды увяз и который хотел обсудить с Чабаи, когда неожиданная мамина «самокритика» отбила у меня охоту заняться им.
— Я не знаю, — сказал я, — чему равно 5х2—Зх.
— Не знаешь? Не может быть! Ведь это повторение пройденного!
Я стоял, опустив руки, с самым несчастным видом.
— Что с тобой, Хомлок?
Тут Франк, наш ответственный за успеваемость, заглянул в свою тетрадь и поднял руку.
— Хомлок уже целую неделю не отвечает, господин учитель!
Класс зашумел. Я тоже рассвирепел. Вот подонок! Ему-то какое дело!
— Придержи язык, — с угрозой прошипел ему Чабаи.
Но Франк лишь презрительно оглянулся.
— А почему? Не готовится? — спросил дядя Лойзи.
— Да, — отчеканил Франк, взглянув на Чабаи. — Не готовится!
— Может, ты болен, мальчик? — озадаченно спросил учитель.
— Нет.
— Ты, без сомнения, болен! — И он разрешил мне сесть.
Потом вызвал еще раз: пусть отец сводит меня к врачу — глаза, дескать, мутные и лицо землистое.
Старик был расстроен и всячески старался не поставить новой двойки. И не поставил.
Это меня доконало. Обожаю такое великодушие! Я сидел совершенно сникший и чувствовал, как лоб покрывается испариной.
Чабаи объявил, что я похож на труп трехдневной давности.
Да, на этот раз вышло не слишком элегантно.
■
Время -послеполуденное. Сигнал к началу «второго раунда» — письмо.
Мама подшивала юбку, когда на галерее раздались шаги; она думала, что это Кати. Я даже вскочить не успел, как папа вышел и вернулся с конвертом.
На щеках у мамы зарделись пятна, она встала, судорожно смяла юбку и влилась глазами в письмо.
— Что это?
Папа постукивал письмом о ладонь.
— Это... — сказал он, глядя на маму с опаской, — одним словом, повестка. В понедельник будет слушаться дело... дисциплинарное. В сущности, это формальность... — И он умолк.
Мама мяла, рвала свою юбку. Глаза ее останавливались то на письме, то на мне. Мы все знали, что дисциплинарное дело далеко не формальность, но спорить никто не стал. Сейчас нас с папой заботило одно: чтобы мама успокоилась и не устроила скандала.
