– Не ты ли? А вот еще. – Предъявил распечатку сообщения с электронной почты.
– Ух ты! Неужели ты думаешь, будто я это прислала?
– Не знаю, кто прислал. Явно кто-то из бывших подружек. Ты – бывшая подружка. Надо было проверить. Ты сама что бы сделала?
– Подумала бы на какого-нибудь ненормального.
– Кажется, все, кроме меня, спокойно относятся к смертельной угрозе.
– Кто – все? Визит ко мне не первый? Виделся с Мэри, как ее там…
– Да, сначала был у Мэри. Продвигаюсь в обратном порядке.
– Как она поживает?
– Еще не нашла Великого Гэтсби.[16]
– Последовательная цепочка.
– Что?
– Ничего. Что у тебя с лицом?
– Наткнулся на чей-то кулак.
– Устал? Хочешь еще поспать?
– Хочу душ принять. И во что-нибудь переодеться, если найдется.
– Наверно. Посмотрю, пока моешься.
Во второй раз в тот день я принял душ. На этот раз нечего было бояться, что кто-то заглянет, заметит у меня под ногами кипу одежды. Вода сильно хлестала, я как будто начинал все сначала в новой коже, с новыми мышцами. В плеске воды меньше думал о Рози, равно как и о сексе с другой женщиной. Чувствовал себя бесполым, еще не родившимся созданием. Может быть, это вода из реки Иордан – она перерождала меня, я в тот момент хорошо себя чувствовал. Только посмотрите, что сделал для Мэри. Вода меня дьявольски освежала, и я запел в скрипичном ключе любимое песнопение Рози:
Азаль стукнула в дверь и сказала:
– Весьма глупо.
Она часто произносила подобные устаревшие фразы, вышедшие из употребления. Возрождала их. Они приобретали некую азальную магию ее неродного – второго – английского языка.
На дверце душа висело большое полотенце, словно она поджидала гостей. Я насухо вытерся. По- прежнему было прохладно, в ванной хлопотливо работал обогреватель. Я постоял перед ним – это лучше массажа, морских вод, полной пересадки тела.
Азаль открыла дверь, забросила одежду. Я надел красную рубашку-гольф, брюки цвета хаки, носки с рисунком из разноцветных ромбов, приняв вид шестидесятилетнего мужчины, имеющего мелкокалиберное оружие. Точней сказать, пистолет 9-го калибра.
Потом подумал – не в шестьдесят ли лет…
– Тебе идет папина одежда. Теперь я рада, что сохранила ее.
– Могла бы и мою сохранить.
– Отдала Армии спасения. Свои вещи здесь оставь. Я сегодня кое-куда иду и думаю взять тебя с собой. – И сказала куда.
– Хочешь, чтоб я в одежде твоего отца явился на его могилу?
– Какая ему разница? Он ее носить не может. Просто посмеется.
– Хочешь, чтоб я пошел на кладбище с сумкой на плече, полной клюшек для гольфа? Крикнул там: «Бью!»?
Она заплакала.
– Ты что?
– Он играл в гольф, когда это случилось.
Тут я вспомнил: сегодня годовщина его смерти. Из всех трехсот шестидесяти пяти распроклятых дней я выбрал именно этот. И только Азаль могла на поминки одеть меня в отцовский костюм для гольфа.
– Пошли, – сказал я, зная, что все равно согласился бы, даже если б сначала решился поспорить, – давай с этим покончим.
– Правда?
Мы направились к моей машине. «ЖОПА» сверкала на солнце.
– Прелестно.
– Куда ехать?
– В Слосон, на кладбище Святого Креста.
– Разве он не мусульманин?
– Сколько можно тебе объяснять, что он был светским человеком.
– Разве католицизм не секта?
– Просто езжай, Джонни, ладно?
Одна Азаль часто звала меня Джонни. За ее обычной речью стоял другой язык: из мультфильмов и комиксов, детский, любовный. Я догадывался, что это несветская особенность, приобретенная в частных католических школах, где она была единственной иранкой с черными волосами Ширли Темпл,[17] больше американка, чем девочки из Лос-Анджелеса, которым она велела называть ее Лайзой, чтобы никто не догадывался о ее происхождении.
Ведя машину, я задумался, нет ли у меня где-нибудь побочного отпрыска. Тут нет ничего невозможного. Я никогда особенно не трудился предохраняться, хотя меньше всего на свете желал стать отцом, даже если это означало хоть кем-нибудь стать. Я не мог поставить на ноги ни себя, ни покойника, ни, естественно, новорожденного. Не хватало определенного гена. Полагаю, к нынешнему времени правительство уже им меня обеспечило.
Мы пробирались в потоке машин, главным образом, с откидным верхом, до того импортных, что даже выхлопные трубы выбрасывали европейский табачный дым. Хайвеи: постоянно сбиваясь с пути в этом городе, я научился ориентироваться по Голливудским холмам. Не нашел бы дороги к квартире Азаль в Формозе, где мы жили в полной тайне. Мне никогда не позволялось отвечать на телефонные звонки из опасения, что позвонит ее мать, узнает о нашей совместной жизни. Мать была не менее соблазнительной, чем Азаль, ее голос плыл в воздухе, как ковер Аладдина. Я все думал, передается ли такой шарм по семейной линии или это национальная черта. Ломал над этим голову, стараясь отыскать путь к дому, где был официально зарегистрирован только один из нас.
– Странные были у нас отношения, – сказала Азаль, когда мы въехали собственно в Лос-Анджелес.
– Жизнь была тяжелая. Я тогда злой был.
– Нищий, хочешь сказать.
– Фактически, я и теперь на грани. Деньги не у меня – у жены. Даже не уверен, что и жена у меня еще есть.
– Я знала, что после меня ты женился. Кто она?
– Рози.
– Рози? Что она собой представляет?
– Около трехсот фунтов несчастья.
– Я спрашиваю, кто она по национальности?
– Из каких-то черных.
– Что за выражения? Разве нельзя сказать – афроамериканка?
Я нередко гадал, каким будет мое возвращение. Почему-то никогда не видел того Лос-Анджелеса, который все ненавидят. Для меня он по-прежнему оставался испанским форпостом, хоть теперь его населяют два миллиона ослиных задниц.
Мы подъехали к кладбищу, к счастью почти пустому. Проехали мимо какого-то испанского семейства, представители которого остановились, тыча пальцами в мою машину. Женщина что-то вытащила из сумочки.
Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и
