Пол А. Тот
Обратный отсчет
Восемь
Я трясся от страха, разорванный напополам, стоял, наполовину слившись воедино, рухнул, лишившись тела. Хотелось одного – пройти вдоль написанной в линию строчки на манер Джонни Кэша,[1] строго, прямо, но строчка сама довела меня до тех букв, а потом, притопнув, споткнулась. Можно сказать, вообще не линейная строчка, а круг или даже дыра.
Я провел пальцем по словам, глубоко уходившим в бумагу, словно не напечатанным, а выбитым долотом.
«Я бы на твоем месте держала яйца
С любовью –
М.У. Мэри Уиткомб – ментоловая сигарета, на вкус холодная, обжигающая при затяжке, смолистая глубоко внутри. Любила зарываться ко мне под мышку и спать до полудня. Не бревна пилила, а прорубалась сквозь джунгли. Часто говорила: «У тебя такой дикий взгляд, как будто ты вот-вот разревешься». Я старался забыть ее. Но, увидев конверт со штемпелем Сан-Диего, штат Калифорния, сразу понял, что это Мэри Уиткомб.
Хотел сразу же расспросить Рози насчет письма, однако действительно заскучал еще до его прихода. Она это знала. Не один месяц я средь белого дня грезил о своих прежних женщинах. И когда Рози за дверью спальни говорила по телефону с моей неродной матерью, было ясно – речь идет о воскрешении Бродяги.
Я два года просидел на месте. Задолго до того, перед закрытием завода «Дженерал моторс» в Сагино в штате Мичиган, получил откупные. Мне предложили пенсию, бесплатное проживание и питание в любом доме отдыха по всей стране. Зная, что завод переводится в Мексику, я с готовностью ухватился за предложение в намерении снова пуститься в бродяжничество, ненавистное матери, которая, видно, себя в том винила. Уехал в Калифорнию, где и остался.
За несколько лет побывал во всяких золотых местечках, у каждой золотой женщины, включая Сан- Диего и Мэри Уиткомб. Завершил бродяжничество, встретившись с Рози – черной тучей, застилающей солнце. Мне нравилось чувствовать на своей почти белой груди ее тяжесть, которая меня удерживала. Рози нравилась матери. Хотя мать не сильно любила представителей национальных меньшинств, я, наконец, перестал быть Бродягой, как она долго меня называла после закрытия завода.
Мы с Рози жили в хижине в каньоне в трех часах езды от Сан-Франциско, где слышался только грохот грузовиков, мчавшихся на юг и на север. Я за нее расплатился, передав курортные льготы другому парню, рано вышедшему в отставку. Все равно что себе самому, хотя, по-моему, я изменился. В то время я вытатуировал на груди имя Рози, как поется в песне. А со временем захотелось соскрести его наждаком.
Наш дом стоял так далеко от цивилизации, что издававшаяся в ближайшем городке Гузберри газета «Дейли сентинел» доставлялась по почте только через два дня. О чем там сообщается, можно было только гадать, потому что вокруг никогда ничего не случалось. Но Рози утверждала, что долбаные ученые ублюдки непременно читают газеты, поэтому непрочитанные стопки росли рядом с диваном.
Я свернул письмо, сунул в карман рубашки, уже подумывая поехать в Сан-Диего, чтобы постучаться в дверь Мэри Уиткомб. Даже не собираясь уезжать навсегда, я не был уверен, вернусь ли обратно. Рози ела, и ела все больше и больше, а вечерком поглядывала на меня. Я постоянно доверху набивал холодильник и не собирался на нее набрасываться.
Она выкидывала подлые трюки, стараясь зачаровать меня и удержать на месте, – то соблазняла нижним бельем, то прикидывалась, будто полностью меня игнорирует, читая свои книжки. Порой ныла, орала, порой у постели падала на колени в молитве, шептала: «Черт возьми, Господи, пусть он станет другим».
Теперь она крадучись вышла из спальни в прозрачной ночной рубашке, окрасившей крупные коричневые соски в красноватый воинственный марсианский цвет.
– Что за хреновину ты сейчас сунул в карман?
Я передернул плечами, зная, что она подглядывала у меня за спиной.
– Ничего.
– Я и отсюда вижу чертову бумажонку. Любовное письмо?
Она стояла перед книжной полкой, провисшей под тяжестью произведений Зоры Нил Херстон, Тони Моррисон, Майи Ангелу, Элис Уокер.[2] Посередине красовалось драгоценное первое издание «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Рози с большим удовольствием твердила:
– Это моя хижина, а ты – мой дядя Том.
– Рози, – возражал я, – я ведь не чернокожий.
– Живешь, как чернокожий. Может, умрешь в сорок лет.
– Да ведь мне уже сорок…
– Стало быть, уже умер.
Мы сотни раз разыгрывали сию одноактную пьесу для так и не появившихся зрителей.
В чем заключается проблема с Рози? Я так и не понял, какой вариант настоящий – то ли Рози, которая насмехается и оскорбляет меня, то ли Рози, с которой мы вместе охотно занимаемся неправильным самообразованием.
Для меня оно началось на заводе. Надо было забить чем-то голову, целый день сидя и дергая за рычаг. В свободное от работы время я читал, ходил по музеям и библиотекам, скупал все имевшиеся в продаже пластинки, только чтобы не думать о рабочем графике и о станке. Иногда собирался сам что-нибудь написать, но, заглядывая в книжные магазины, листая новые издания, обнаруживал, что современная литература интересуется, никого больше не интересуя, только домашними и семейными мелочами. Ее излюбленный сюжет – развод, чаще всего между двумя учителями, мир без неба, населенный людьми, погубленными полученным образованием, не имеющими другого выбора, кроме пригородного вальса. Их единственное утешение – собаки и ностальгические воспоминания о бейсболе; единственная надежда – неумело сделанные дети, сидящие на цепи, продетой в кольцо в носу; единственная забота – их будущее, поэтому они без конца твердят мантру: «Дети, дети!..» Любой детектив или полет на Марс гораздо ближе к реальности, чем подобные байки. Когда-нибудь я найду траекторию для собственной фантазии, может быть, даже в этой поездке.
С другой стороны, Рози читала, чтобы прийти в себя, перетасовать все, что знает, став папой в своем Ватикане с собственным собором. Она верила, что Иисус – Святой Дух, но Богом не признавала. Но ее убеждению, Он иногда, в зависимости от настроения, вмешивается в наши дела. Утверждала, что допустимо вставлять в молитву ругательства, чтобы привлечь Его внимание. Поэтому я часто слышал, как она на кухне орет: «Господи, мать твою, заставь его вымыть посуду хоть раз, черт возьми!»
Сейчас Рози потянулась ко мне, сверкнув золотым распятием на груди, и выхватила у меня из кармана конверт.
– Сукин сын, – проворчала она, быстро пробежав глазами листок, – что это за чертовщина?
– Письмо.
– Вижу, Том. От какой стервы?
– Кажется…
– Что тебе кажется, мать твою?
– …от одной бывшей знакомой.
– Белой? В чем дело? Ты ее обрюхатил?
– Понятия не имею, в чем дело. Хотелось бы выяснить.
– Да? Вот тебе дорожный атлас.
Я даже не догадывался, что атлас давно лежал под книжной полкой в ожидании нашего так и не состоявшегося свадебного путешествия. Она сунула его мне.
– Двигай.
