– Переезжай куда-нибудь, – сказала Шейла, – куда угодно, кроме Калифорнии.
Уже стосковавшись до точки нарушения клятвы, Холли ехала к футбольному полю. И теперь стояла среди христиан. Приехала не молиться, а побыть с людьми, которым известно, во что они верят и почему. Глядя на свет, она представляла, как мошки на нее налетают, вытаскивают из тела всех маленьких Холли, выпускают на свободу, уносят домой на своих крылышках. А где тот самый дом?
– Вознеси ее, – как бы услыхала она голоса христиан.
И молча продолжила молитву:
– Да, вознесите ее, унесите домой, поведайте тайну о том, кем она должна была быть и кем станет, прежде чем все переменится.
Пенсионер пил бурбон на веранде, держа на коленях неразвернутую газету. Статьи и редакционные заметки обвиняли Зака, отцов города, отца Мориса, самого Мориса, русских, филиппинцев, пренебрежение ценностями, знаменитостей, погоду, прошлое и будущее.
– Ох, – сказал пенсионер сам себе, – сплошное дерьмо собачье.
Он хлебнул бурбона, закурил сигару, прочел еженедельную колонку Джека Спенсера. Приближение проклятого фейерверка проникало в сознание отставника не в виде декларативных сентенций, а в виде отрывочных обвинений. Мир колыхался, сворачивался на ветру вместе с газетой, где было написано: «Спланированный упадок и разрушение – вопль. Дочь своего времени, бесстыжая волчица, рыщет на пепелищe. Оргия? Дочери Июля – гм… – с дьявольской жаждой уничтоженья и мести. Судия не умер. Мы видим: денег нет. Пропащий город. Вольнодумцы распутники: небеса молчат. Гоморра».
– Я пьян, – сказал пенсионер. – Не могу читать. Не приведет ли нынешний сон к смерти? Известно, она скоро придет, он даже знает, как именно. На улице из-за углов будут выскакивать тинейджеры в своих машинах, а за стенами дома старик перестанет дышать.
По дороге домой с городского собрания Шейла вызвалась вести машину. И теперь свернула с прямого пути.
– Куда это мы? – спросил Морис.
– Хочу показать тебе место, где у меня возникла мысль о фейерверке.
Она доехала до того места в нескольких милях южнее, где останавливались Морис с Альбертом. Поставила машину на какой-то каменной россыпи, с которой вниз шла дорожка на берег.
– Если посмотришь отсюда, – указала она, – увидишь, где во второй раз женились мои родители.
– Угу, вижу следы на песке. Никогда не думал, что там женятся люди.
– Не женятся. Там обычно их дети занимаются сексом, но берег в тот вечер был наш. Нас было только трое, да еще какой-то где-то найденный капеллан. Было тихо, моросил легкий дождь. Все прошло быстро, пожалуй, минут за десять. Потом они поцеловались, не слишком крепко, чтоб меня не смущать. Все равно я никогда не видела их целующимися, даже в щеку. Знала, что они любят друг друга, но это был известный мне тип связи, как между студентами, снимающими одну комнату. После того поцелуя все переменилось. Хотя больше всего мне запомнилось то, что было потом. Я стояла там, глядя на фейерверк глазами девочки, как на старое кино, только вспышки взлетев, останавливались, словно их кто-то на месте придерживал. Потом мы вчетвером поджаривали на костре палочки, обмакнутые в кукурузный сироп.
– Наверно, Мерси тебе очень дорог.
– Нет, но это место останется после того, как Мерси давно исчезнет.
Становилось прохладно. Он потянулся к ключу зажигания, она остановила его:
– Пусть холодает. Мы сами охладели, не так ли? Вопрос в том, как до того дошли.
Телевизоры погасли. Лунный свет рябил на океанской воде. Рыбы плыли привычным путем, минуя береговую линию Мерси в поисках более благоприятного климата.
Глава 9
Шейла принимала душ даже дольше обычного. Стоя под струйками, представляла, как рыщет за Морисом, мелкая рыбка ловит крупную. Может быть, вскоре наступит день, который придет и никогда не уйдет. Тени застынут на месте. Но сначала надо доплыть до конца биологического Нила, где потаенные краски букв алфавита напишут на небе над головой Ф-Е-Й-Е-Р-В-Е-Р-К, и она снова вытащит Мориса в мир.
Протерла запотевшее зеркало. Изобразила притворную улыбку. И вспомнила.
– Он старается остановить мою улыбку во времени с помощью краски на полотне, в узлах своей конструкции.
Она вытиралась; кости ныли от холода. В последнее время тело как бы старается от нее оторваться, вернуться к Шейле Первой. Тогда она станет моложе. Будет упиваться солнцем, музыкой, книгами. Будет бросать монетки, гадая по «И цзин», узнавая, что будет дальше. События больше не будут стоять на месте. Все начнет меняться.
Если это последний шанс бросить Мориса, она знает, что им не воспользуется. Ему решать. Вернется ли он к супружеству, от которого отказался, присутствуя в нем лишь телесно? А что творится с ее телом?
Морис стукнул в дверь:
– Ты там уже двадцать минут. Куда собираешься?
– Я… – начала она, но душ заглушил слова.
У них никогда не имелось тайн друг от друга, их жизнь была чересчур предсказуемой. Оставались, конечно, душевные тайны, но внешняя жизнь была у обоих прозрачной, просвеченной рентгеновскими лучами. Зачем же ей врать, если ему известно, что она собралась где-то встретиться с Холли, пусть даже для того, чтоб пожаловаться на супружескую жизнь, что, по его догадкам, составляло основную тему их разговоров.
Шейла Первая сидела на заднем сиденье, подперев рукой подбородок, неотрывно глядя на дорогу.
– Бред собачий, – сказала она. – Давай прямо сейчас повернем назад.
– Если притвориться, будто ничего не происходит, происходящего это не отменяет, – сказала Шейла.
– Ошибаешься. Лучший путь – самый светлый.
– Я не могу вернуться к тебе. Выросла. Настоящая я где-то между мной и тобой.
– Стало быть, до свидания? Ариведерчи, амиго?
– Нет, – сказала Шейла. – Я хочу, чтоб ты меня оставила чуть попозже, помогла прожить еще несколько дней. Потом сможешь войти в меня.
– Кажется, ты говорила, что не можешь вернуться ко мне?
– Не могу. Но ты можешь остаться со мной. Я уже на полпути к дому.
– Как перелетная птичка в поисках промежуточного климата?
Шейла свернула на стоянку.
– Вот именно.
Куда теперь отправилась Шейла? И зачем на мольберте лежит тюбик с золотой краской, которой для картины не требуется?
Он вынес на балкон портрет, краски, кисти. Оперся о перила. Мерси стоит по щиколотки в собственной могиле. Фейерверк оплатит похороны, а не воскрешение. Вместе с молившимися на футбольном поле он сделал все, что мог. Не так уж и много.
Может быть, они с Шейлой смогут остаться – первопроходцы, возвращающиеся в прошлое, которое в первый раз проскочили. Отбросив все, что знали.
Пора заканчивать картину.
Иона стоял позади Мориса, опираясь на рапиру.
– Чего ждешь?
Морис выписывал анатомию, которую так тщательно изучал, сочетая медицинские тексты со своими снами. Он чувствовал себя виноватым, приближаясь к концу, почти как если бы встретил женщину, роман с которой месяцами откладывал.
– Любопытное сравнение, – сказал Иона. – Но пути назад уже нет.
Можно поцеловать эти губы, хотя отсутствие третьего измерения погубит иллюзию.
– Молодец, справился, – сказал Иона. – Поздравляю, если можно так выразиться.
На солнце сверкнула золотая искра. Морис наклонился к холсту. Подумал о фейерверке. Увидел отца, глядевшего на созвездия. Заметил золотое кольцо, которого точно не изображал.
