ли она еще раз в фокус-покус, в синхронизм[36]и силовые точки, в шакру и третий глаз? Может быть, не поверит, но эта сеть событий сплетена столь же искусно, как всякая паутина. Под определенным углом освещения летящее насекомое вдруг заметило паутину. Какая ему разница, что оно спаслось по чистой удаче?
Шейла вытащила книгу, отыскала три дайма. Села в спальне на пол, бросила монетки.
Она ждала. Была искренней. Проявляла упорство. Но не обрела ни света, ни успеха, ни счастья. Через широкую воду еще предстоит переправиться.
Когда Морис вышел из ювелирной лавки и повернул за угол, появилась Холли в униформе, похожей на нижнее белье астронавта. Другие женщины таращили на нее глаза. Морис сунул кольцо в карман.
– Что там у тебя в кармане? – поинтересовалась
Холли.
– Нет, не так уж я рад тебя видеть.
– Твое счастье, что я с собой рапиру не захватила.
Проходившая мимо Холли женщина шепнула про себя:
– Любого мужика готова сожрать.
– Это было двадцать лет назад, – сказала Холли.
– Пожирание или поцелуй?
– Поцелуй.
– Ох, так, значит, ты помнишь?
– Конечно. Ты был в доску пьяный.
Вспотев в фехтовальном костюме, Холли побрела к скамейке и села. Морис последовал за ней.
– Есть вопрос поважнее, – сказал он. – Ты не замечаешь, что Шейла ведет себя странно?
– Откуда мне знать? В последнее время она не слишком разговорчива.
– Ну, так я тебе скажу. Ее мучают приступы головокружения.
– Слушай, я знаю, что у вас обоих проблемы, но остаюсь последней, кто может помочь. Посмотри на меня, – рассмеялась она. – Эта форма чертовски похожа на «пояс целомудрия». Только я завязала. Я изменилась. И, как женщина, погубившая свою семейную жизнь, советую и тебе измениться.
– Пошли. Уйдем с этой чертовой ярмарки.
– Я что, должна носить монашеские одежды?
– По-моему, в глубине души ты хорошая девочка. По-моему, все это просто игра.
– Да? Правда?
Они шли в лабиринте, привлекая посторонние взгляды. Стоянка была заполнена наполовину. Птицы сидели на фонарных столбах. Рано взошла луна. Морис по-прежнему придерживал кольцо, опасаясь, что оно выскользнет и укатится.
– За что ты там в кармане держишься?
– Не могу сказать.
– М-м-м. У вас обоих очень мало секретов.
– Но они-то как раз и считаются.
Подойдя к своей машине, Холли сказала:
– Садись. Подвезу к твоей стоянке.
Морис гадал, много ли ей известно. Травку явно поставляет она. Что Шейла могла ей рассказать в клубах голубоватого дыма о кольце, которое пририсовала?
– У тебя травка есть? – спросил он.
– Есть, сэр. В сумочке. Один косячок остался.
Они объехали вокруг торговых рядов, остановились у покосившегося универмага за мусорным баком. Холли раскурила косячок, затянулась, передала Морису.
– Зачем вы в тот день накурились? – спросил он. – Она давно поклялась бросить, а потом явилась домой провонявшая, точно машина Альберта.
– Просто две старые птицы пытались взлететь.
Шейла спрятала книгу и монеты. Включила стерео, поставив в ряд десять дисков. Вышла на балкон, пуская голубоватый дым, стараясь забыть о картине, о враче, обо всем.
Над ней пролетел звук трубы, кажется, с холмов за домом. Может быть, эхо долетит до океана, призовет ее родителей. Отец будет рассказывать ей о джазовых музыкантах. Перепачканная кремом женщина из торта извинится, поцелует отца в щеку. Мать скажет:
– Теперь твоя очередь, Шейла.
Слишком забалдев для связной беседы, Морис с Холли смотрели на красноглазое солнце, пока служащие брели к своим машинам, разъезжались по домам. Стоянка вскоре опустела. Мимо время от времени проходил охранник, ни разу не обратив на них внимания.
– Уже поздно, – сказал Морис.
По щеке Холли скатилась слеза.
– Что с тобой?
– Не знаю. Наверно, жалею себя, какой бы ни была.
– Неужели пытаешься найти себя? Брось это дерьмо собачье.
– Превосходный совет, особенно из твоих уст. Тебе хочется вечно быть тем Морисом, который трепещет от девичьих поцелуев или вообще уклоняется от поцелуев?
Морис выбросил в окно окурок.
– Хотелось бы, чтоб я мог измениться. А я просто сижу у светофора, который меняется с красного на зеленый и желтый.
– Давай лучше я довезу тебя до твоей машины. Если кто-нибудь нас увидит…
Когда она его высадила, он на миг задержался.
– Мы иногда действительно ссоримся, но…
– Прибереги это для Шейлы.
Она уехала. Он сел в свою машину, но медлил включать зажигание. Пожалел себя, каким бы он ни был, и, если б увидел Мориса, стоящего на перекрестке, махнул бы приветственно, медленно проехал светофор, притормозил, подсадил. Они долго ехали бы, разобравшись во всем. А закончив поездку, один Морис попрощался бы.
Руки прострелила боль. Грудь сжалась. Тяжело дыша, он держался за руль. Где Иона, который сказал бы, что он не умирает? Морис в машине не тот Морис, который подумал бы ехать в больницу. Тот Морис по-прежнему стоит на перекрестке, гадая, не случился ли с другим Морисом сердечный приступ.
Боль утихла. Но Морис догадывался, что когда-нибудь в другой день она не отпустит. Придется снова влезать в больничное окно к поджидающей койке.
Когда он приехал домой, Шейла спала. Он спрятал кольцо в ящик с носками. Лег в постель, прижался к ней.
Она пошевелилась, но не проснулась.
– Вабба хамма-гава?
– Да, – сказал он.
– Яма хамма-гава.
– Знаю, – сказал Морис.
– Нет, не знаешь. – Она открыла глаза. – Что ты делаешь?
– Ничего. Просто лежу.
– М-м-м.
Глаза закрылись. На этот раз она не притворялась, будто бормочет во сне. Племя развесило паутину между двумя деревьями, и они не знают, как из нее выпутаться.
Морис подумывал, не разбудить ли ее, преподнеся подарок колонизатора. А потом понял, почему надо
