реакцию мышц. Она провела ногтями по его спине, соскребая кровь, как ему казалось, а на самом деле пот.
Они рухнули без сил.
– Что это там такое? – спросил Морис.
– Ничего, – сказала она, выбираясь из-под него.
Он утратил представление о времени. За окнами было темно. Он мысленно увидел расширявшуюся улыбку Мерси.
– Черт возьми, – сказал он. – Поскорей одевайся.
– Сейчас?
– Фейерверк начался.
– Ладно.
Она отвернулась, когда он полез в ящик с носками. Они быстро оделись и побежали к машине.
– Проклятие, – сказал он, когда начался государственный гимн. – Они слишком спешат.
Они вылетели с подъездной дорожки, помчались к побережью.
Отец запустил в небо второй залп. Он разорвался с неудовлетворительным хлопком. Третий вышел лучше, прогремев, как старинная пушка.
– Почти успеваем, – сказал Морис, – если притормозят, чтоб их разразило.
Колеса скользнули по песку. Они выскочили из машины.
– Побежали, – сказал он и тут вспомнил, что скоро станет мэром. Зачем он позволил Альберту уговорить его на незаконный фейерверк? Впрочем, теперь поздно рассуждать об этом. Фейерверк уже не остановишь.
Взрыв испугал Пуласки. На сей раз, когда он проснулся, менеджера не было. Он увидел нескольких подростков, размахивавших кулаками. Швырнул шляпу на землю. Пошел к библиотеке, нашел в тени дерево. Заснув, видел во сне фейерверк.
– Эй, тут огненно-красные ракеты и треклятые бомбы взрываются в воздухе…
Выше любой сияющей звезды, где б это ни было, черт побери, Фиппс так хохотал, что почти не мог петь, а тем более припоминать слова. Стараясь продолжать выступление, гордился своей жертвенностью. Это был самый одухотворенный момент в его жизни.
– Докажите, сучки! – орал он.
В него по спиралям полетели бутылки, но он знал, что чудом держится на ногах, учитывая, что по рукавам пиджака течет кровь.
– Ох, Господи помилуй, – сказал отец, нацеливая очередной залп. – Не слушайте, мальчики. Заткните уши.
– Ты ведь этого хотела, правда? – спросил Морис, надевая кольцо на палец Шейлы.
Они поцеловались. Из воды вышли джазмены, направились к ним, играя одну песню для Шейлы, другую для Мориса. Она смотрела на фейерверк.
– На этот раз он
– Пойдем, – сказал он. – Только кое-что надо сделать сначала. Теперь, когда я мэр, должен их остановить. Чтоб не пускали последний залп.
– Ты мэр? – переспросила она. – С каких пор?
– Потом расскажу.
Он приготовился бежать, но задохнулся.
– Обожди, – попросила она. – Я тоже должна тебе кое-что рассказать.
– Уезжаю в Норвегию, – сказал Альберт.
– Что? – прокричал отец. – Разве я тебе не советовал прекратить разговаривать с самим собой?
– Угу, только я уезжаю в Норвегию.
– Потрясающе. – Отец направил в небо двенадцатый залп. – Теперь где-нибудь спрячемся.
Инга с Анной, выйдя из ресторана, сидели на капоте автомобиля Анны.
– Альберт намного старше меня, – сказала Инга.
– Господи, ты все о том же? Альберт, Альберт, Альберт… Мне осточертело это хреново имя.
– Он все-таки забавный. У него есть хорошие американские качества вместе с плохими. Иногда он жутко глупый. Наверно, думает, будто сейчас тут зима. Путает Норвегию с Северным полюсом. Вечно толкует про пингвинов. Я ему говорю: «Альберт, у нас нет пингвинов». Потом рассуждает об иглу. Я ему говорю: «Альберт, у нас нет эскимосов». По-моему, он так долго прожил в Калифорнии, что думает, будто в любом другом месте зима. Не знаю, Анна. Не могу разобраться в собственных чувствах.
– А я могу. Ты его снова примешь. Заразишь им Норвегию. Только этого нам не хватало. Пингвины? Ты ему не рассказывала, что у нас есть пингвины в океанариуме? Или он даже не знает, что у нас есть океанариумы?
– Может, мне надо подальше уехать, чтоб ему было еще труднее меня отыскать. Это кое-что доказало бы, правда? Могу уехать туда, где пингвины есть. Тогда он будет счастлив, видя сплошной снег и лед. И меня.
– Лучше бы ты сама сейчас стала пингвином.
Я бы тебе клюв заклеила липкой лентой.
– Не надо так злиться, Анна. По-моему, ты ревнуешь.
– Угу, ревную тебя к твоему алкоголику.
– Что ж, – сказала Инга, – наверно, ты права. Я его снова приму, но только если он сюда приедет. И подстрижется. А то на Иисуса похож. Это губит секс.
Вспомнив, в конце концов, одну строчку, Фиппс воздел руку к небу, как бы произнося клятву в церкви:
– Земле свободы…
Он держал ноту. Она трепетала в воздухе.
А потом опрокинулся на спину. Микрофон выпал из рук.
Морис затаил дыхание, когда Шейла обнажила плечо в мерцающем свете.
– Что это? – спросил он, дотронувшись до рубца у нее на спине.
– Это…
Она повернулась, он прижал ее к себе.
– Поэтому ты неважно себя чувствовала?
– Солнце, – сказала она.
– Все будет хорошо?
– Нет. Слишком поздно. Может быть, несколько месяцев. В лучшем случае.
– Но что это?
– Рак кожи. Я слишком его запустила. Никогда не видела в зеркале.
Он посмотрел в небо. Что делать – бежать, кричать, вопить, чтобы они остановились? Какое это теперь имеет значение? Сердце разрывается. Невозможно дышать.
Она удержала его за руку:
– Не уходи.
– Я…
Отец подмигнул сыновьям и приготовился пускать последний залп.
Никто этого не заметил.
Тринадцатый залп взлетел к Большой Медведице, помедлил, нырнул носом к библиотеке, крутясь, как торпеда во сне Рея Пуласки. Пуласки вернулся к жизни, застав его на грани взрыва. И пробежал бегом всю дорогу до автобуса. Автобус отправлялся лишь утром, но все-таки отправлялся. Впервые в жизни оказал ему услугу.
Контрабасист, не нащупав пульса, бросил руку Фиппса и, оглянувшись, увидел библиотеку в оранжевом огне.
– Мертв, – сказал он Адриане.
От взрыва разлетелись окна северо-восточного крыла библиотеки. Огонь лизнул книги, пересохшие страницы вспыхивали, как табачные листья.
