Возведи свободу в религиозный символ, и она сделается источником самых кровавых религиозных войн. Истинная свобода относительна. Ни одна религия не может быть относительной. Менее всего относительна жажда наживы. Она – старейшая из религий, в ее распоряжении лучшие попы и прекраснейшие храмы. Да, сэр.
XXXIII
Когда доработаешься до того, что не можешь пошевелить даже кончиком языка, перестаешь интересоваться чем бы то ни было. Будь что будет, только бы добраться до койки и заснуть. Можно устать до такой степени, что перестаешь думать о сопротивлении, бегстве, об усталости. Становишься машиной, автоматом. Пусть кругом убивают и грабят. Даже не пошевелишься, даже не потрудишься взглянуть туда, только бы спать, спать и спать.
Сонный, стоял я на палубе и стоя спал. Множество фелюг с их удивительными остроконечными парусами плыли совсем близко от «Иорикки», но я не обращал на них внимания. Они всегда окружали нас – рыбаки и контрабандисты с их темными делами, потому что какие же другие дела могли иметь они с «Иориккой». Да, можно представить себе, что это были за дела. Дела, о которых я не смел даже и думать.
Я вздрогнул и сразу проснулся. Я не мог понять, что заставило меня проснуться. Должно быть, это был какой-нибудь непривычный для уха шум. Но когда я начал прислушиваться, то понял, что меня разбудил не шум, а тяжелая давящая тишина. Машина перестала работать, и эта необычная тишина вызывала странное, непередаваемое чувство. День и ночь слышишь стук и гудение машины – в котельном помещении, как раскаты грома, в рундуках, как глухой, тяжелый стук молотка, в рубках, как могучее пыхтение. Этот вечный шум сверлит мозг. Его ощущаешь всеми фибрами тела. Весь человек сливается с ритмом машины. Он говорит, он ест, он читает, работает, слушает, смотрит, спит, бодрствует, думает, чувствует, живет в этом ритме. И вдруг машина перестает работать. Ощущаешь какую-то своеобразную боль. Внутри – пустота, и у тебя такое чувство, словно ты с головокружительной быстротой стремглав летишь вниз. Земля уходит из- под ног, и кажется, что погружаешься на дно морское.
«Иорикка» стояла, слегка покачиваясь на глади утихшего моря. Загрохотали цепи, и якорь упал.
Станислав с кофейником в руках проходил мимо меня.
– Пиппип, – окликнул он меня и сказал вполголоса: – нам с тобой придется сегодня попрыгать. Пары надо поднять до ста девяносто пяти.
– Ты с ума спятил, Станислав? – ответил я. – Да ведь мы этак без остановки долетим до самого Сириуса. При ста семидесяти у нее уже трещат кости.
– Потому-то я и шатаюсь сейчас наверху, сколько влезет, – ухмыляясь сказал Станислав. – Когда я увидел фелюги так подозрительно близко от нас, я, как сумасшедший, бросился запасать уголь, чтобы как можно чаще подниматься на палубу. Кочегару я сказал, что у меня понос. В следующий раз ты должен придумать что-нибудь новое, а то он придет еще проверять, и прощай тогда палуба!
– А что, собственно, случилось?
– Ну и овца же ты! Контрабанду сбываем, разве не видишь? Шкипер добывает проценты на страховку. В жизни не видал такого осла. Ты что думаешь, куда ты попал?
– В катафалк.
– Ну хоть это ясно тебе, слава богу. Не думай, пожалуйста, что «Иорикку» похоронят без музыки. И не воображай этого. «Иорикка» уже на очереди. Свидетельство о смерти уже заготовлено компанией, надо только проставить число. Ну, а когда играешь уже на последней струне, то все равно что бы и как бы ты ни играл. «Иорикка» может делать все, что ей угодно, она в отчаянии, она уже в списке смертников. Она может поставить на карту свою будущность. Понимаешь? Взгляни-ка на фонарь. Там висит матрос и смотрит в бинокль, достаточно ли густ туман. И вот ты увидишь, как будет улепетывать наша «Иорикка», дружище; наша старая, развинченная «Иорикка» выкинет тебе в первые четверть часа такое коленце, что только держись! Через полчаса она запыхтит и засвистит из всех своих застежек и обеспечит себе на четыре недели астму. Но она снимется с якоря. А это главное. Ну, я пошел. Подкину пару лопат и приду опять.
В непогоду, когда «Иорикке» приходилось бороться с бурей, мы шли обычно под ста пятьюдесятью или ста пятьюдесятью пятью парами. Сто шестьдесят было ее «Внимание», сто шестьдесят пять – «Предостережение», сто семьдесят – «Опасность». В этом последнем случае она трубила тревогу, оглашая море душераздирающим воем. Чтобы прекратить этот вой, завинчивали все ее слезные железы. Если ей хотелось плакать, она могла оплакивать про себя свою жестокую судьбу, вспоминая с грустью то время, когда была еще честной краснощекой девушкой. За свою долгую, богатую событиями жизнь она прошла все стадии женщины-авантюристки. Она бывала на блестящих балах, где неизменно блистала царицей празднества и была окружена целой свитой знатнейших и красивейших мужчин. Она несколько раз выходила замуж и бросала своих мужей, ее находили в гостиницах, пользующихся дурной славой, она тридцать раз разводилась, снова находила свое счастье, снова получала доступ в общество и опять совершала ряд глупостей; некоторое время она предавалась самым рискованным кутежам, поставляла контрабандой шотландское виски в Норвегию и на побережье штата Майна и под конец стала сводницей, отравительницей и фабрикантшей ангелов. Вот как низко может пасть женщина, вышедшая из одной из лучших семей, получившая превосходное воспитание и вступившая в жизнь в шелковых юбочках и флажках. Но все несчастье наших красивых женщин заключается в том, что они не умеют вовремя умереть.
Грузовые люки были раскрыты, и внутренности «Иорикки» перетряхивались вовсю.
Фелюги подошли вплотную, и две из них укрепились у бортов. Их вели марокканские рыбаки. Они взбирались на борт, словно кошки. Загрохотали подъемные краны и с визгом приступили к работе. Три марокканца, одетые, как рыбаки, однако не похожие на рыбаков, с интеллигентными и умными лицами, отправились со вторым офицером в каюту шкипера. Офицер тотчас же вернулся и стал наблюдать за погрузкой. Первый офицер стоял на мостике. Его взгляд устремлялся попеременно то на горизонт, то на воду, то на корабль. Спереди, за поясом, у него торчал тяжелый браунинг.
– Туман густой? – крикнул он вверх на мачту.
– Густой, сэр.
– Аll right! Keep on![8]
Ящики весело летали в воздухе и падали вниз, в фелюги. Там стояли другие марокканцы и ловкими руками прятали ящики под грузом рыбы и фруктов. Когда фелюгу нагружали, она откреплялась и отплывала. Тотчас же подплывала другая, укреплялась и принимала груз.
Каждая фелюга, взяв свой груз, отталкивалась, поднимала паруса и отплывала. Все шли в разных
