огромный выигрыш. Сразу же значительно улучшилось положение Ленинграда. Станция Мга оставалась еще у противника, но через Шлиссельбург, по берегу Ладожского озера, была тотчас же проложена новая железнодорожная линия. По ней обильным потоком хлынуло в Ленинград с Большой земли продовольствие, оружие, боеприпасы и людские резервы. Однако противник занимал еще Тарунинские высоты, с которых просматривалось расположение наших войск километров на восемь вглубь, до самой Ладоги и далеко в обе стороны. С этих высот вражеские наблюдатели могли прекрасно корректировать огонь своей артиллерии, обстреливавшей наши поезда, станцию Ладога и даже суда на Ладожских каналах. По железнодорожным эшелонам немцы стреляли с закрытых позиций и прямой наводкой с высот.
Казалось бы, в таких условиях немыслимо провести по железной дороге ни одного эшелона: длинный состав вагонов, не очень быстро движущийся по прямой линии, — цель, которую легко поразить артиллерийским огнем. Но все же десятки составов проходили ежедневно в Ленинград и обратно. Поезда шли под прикрытием нашей артиллерии.
Партия и правительство вверили оборону Ленинграда Андрею Александровичу Жданову. До войны он возглавлял ленинградских большевиков в мирных боях за коммунизм, теперь коммунизм приходилось защищать с оружием в руках. И Жданов стал «душой обороны» города Ленина — так справедливо назвал его народ. Едва появилась возможность железнодорожного сообщения с Москвой, Жданов прежде всего позаботился о надежной защите поездов. На охрану железной дороги было поставлено крупное артиллерийское соединение. Этой артиллерии штаб Ленфронта поручил борьбу с батареями противника, обстреливавшими наши поезда. Артиллерийская разведка всех видов доставляла точные координаты действующих батарей и отдельных тяжелых орудий противника. Все они брались на учет штабом контрбатарейиой группы. И едва какое-нибудь немецкое орудие делало один-два выстрела по линии железной дороги, на него обрушивался огонь нашей тяжелой артиллерии.
Но все же не обходилось без потерь на железной дороге, а контрбатарейная борьба поглощала огромное количество снарядов, требовала величайшего напряжения, сковывала большие силы артиллерии. И все это происходило только потому, что вражеские наблюдатели сидели на Тарунинских высотах. Стоило сбросить врага с этих высот, захватить хотя бы топографический гребень главной высоты — и все изменилось бы: гитлеровская артиллерия лишилась бы «глаз».
Дважды наши войска пытались это сделать — и не смогли.
Почему же позиции противника, не имевшие особо сильных инженерных сооружений, оказывались неприступными? Этот вопрос заставил призадуматься командование особой группы войск, которой ставилась задача — овладеть Тарунинским рубежом. Ответа не было в материалах штаба дивизии Василенко, штурмовавшей рубеж. Полковник Буранов решил, что тайны Тарунинских высот не разгадать, сидя в штабе над картами, разведсхемами, журналами боевых действий и прочими документами. Надо своими глазами взглянуть на таинственные высоты. А взглянуть на языке Буранова — значило вести непрерывное наблюдение хоть двое суток кряду. Выезд в район Тарунина еще никому не разрешали: командование фронта опасалось чем-либо выдать подготовку операции. Но Буранов был человек напористый и уж если что задумал — не отступал. Другому, может быть, и отказали бы, а ему было разрешено одному, даже без адъютанта, побывать под Тарунином с непременным условием ничем не обнаружить своих истинных намерений, — поехать якобы в гости к своим старым друзьям по финской войне. Таких друзей у Буранова имелось немало. В числе их был и командир артиллерийского полка, действовавшего с дивизией Василенко. Этот командир сердечно встретил Буранова и приказал своему начальнику разведки провести его, куда пожелает, и показать все «хозяйство».
Старший лейтенант Рябоконь, конечно, не ожидал, что Буранов будет так долго сидеть у стереотрубы. Молодой офицер не мог понять, почему этот знаменитый командир так интересуется Тарунинскими высотами. Может, просто надоело ему сидеть в штабе над бумагами, и вот, сбежав от них, он с удовольствием смотрит на местность? Как бы там ни было, а уйти старшему лейтенанту было неудобно, он скучал, посматривая на часы, и лицо его приняло обычное хмурое выражение.
А Буранов совсем забыл о существования своего сопровождающего, как и обо всем на свете. Он без устали, снова и снова обшаривал глазами местность, стараясь и надеясь найти что-нибудь такое, что могло бы послужить ключом к раскрытию вражеских секретов. В том, что у противника имелись секреты, он не сомневался: иначе трудно было объяснить неудачу двух штурмов.
Сначала ничего особенного он не видел. Потом заметил одну странность. Левее главной высоты, над болотом, поднималась небольшая лесистая высотка. Буранову бросилось в глаза, что лес на ней не очень поврежден снарядами. Очевидно, по ней наша артиллерия стреляла мало. Главная высота была вся перепахана снарядами, от деревьев на ней остались только обгорелые пни. А на этой маленькой высотке зеленели почти нетронутые деревья.
«Неужели там у врага нет ничего достойного артиллерийского обстрела?» — думал Буранов, смотря на лесистую высотку и невольно любуясь ею. По данным штаба Василенко, там только заслон. Так ли это? Высотка кажется совсем незначительной, когда смотришь на нее отсюда. А по карте видно, что она не так мала, только вытянута не вдоль фронта, а вглубь...
Буранов вспомнил один эпизод из журнала боевых действий левофлангового полка дивизии Василенко. Эпизод для фронта не столь значительный, на него никто не обратил, должно быть, особого внимания. Полк занимал позиции против той самой лесистой высотки, которая теперь так заинтересовала Буранова. Метрах в ста от стрелковых траншей полка начиналось болото, простиравшееся почти до самого подножия высотки, обозначенное на карте как непроходимое. Таким оно было и на самом деле: разведчики пытались ночью проползти по нему, чтобы подобраться к позициям противника, но едва не увязли в трясине. Это не остановило разведку: в ближайшую темную ночь два смельчака пустились через трясину на болотных лыжах. Утонуть они не могли, но и вернуться — не вернулись. И никакой стрельбы в том направлении не слышалось. Все было тихо. В общем, два солдата пропали без вести. И можно было только гадать, что с ними случилось: то ли нарвались они на вражеский секрет, то ли уже во вражеском расположении захватил их патруль. Буранов решил подобраться к лесистой высотке как можно ближе. Распрощавшись с артиллеристами, он вышел из блиндажа со словами:
— Не провожайте. Сам найду дорогу.
Старший лейтенант остался в блиндаже. Клюев тут же спросил его, кто этот симпатичный офицер.
— Полковник Буранов. Слыхали?
— Товарищ старший лейтенант, почему же вы раньше не сказали, что это Буранов?! — жалобным голосом воскликнул разведчик.
— А зачем тебе? — удивился офицер.
— Как зачем? Это же такой знаменитый командир! Поговорить бы с ним надо. Спросить кое о чем.
— Да разве он что-нибудь скажет? — старший лейтенант насупился. — Он даже командиру полка не сказал, зачем сюда прибыл. А ведь они — друзья.
ГЛАВА II
БУРАНОВ ИЩЕТ КЛЮЧ
Изредка взглядывая на компас, Буранов уверенно пробирался через тальники, выросшие вдоль невидимого ручья. Он тщательно изучил по карте этот участок и хорошо ориентировался на местности. Кое- где тальник рос густо, длинные прутья хлестали Буранова по лицу, но это было ему даже приятно, как грубоватая ласка друга. Лишь когда какой-нибудь прут хлестал слишком уж больно, Буранов говорил укоризненно: «Ну-ну, ты! Полегче!» — и отводил куст рукой в сторону.
Крестьянин родом, Буранов с детских лет крепко любил землю и все, что на ней произрастало: деревья, цветы, травы, кустарники. Ему нравилось сорвать какую-нибудь травинку или веточку и долго вдыхать ее запах, любуясь свежей зеленью. В начале войны искалеченное снарядом дерево так и хватало его за сердце. Потом эта боль притупилась: не оставалось уже места для жалости к деревьям — привелось видеть разорванных снарядами людей. От руки фашистских варваров гибли не только рощи, но и мирные
