города. Немцы разрушили знаменитую Пулковскую обсерваторию, не пощадив ее мировой славы. Буранову не раз приходилось видеть обезображенный голый холм, изрытый снарядами и бомбами, засыпанный мусором, в котором щепы стволов и ветки деревьев перемешивались с обломками кирпича. Как вулкан, дымился этот холм, который гитлеровцы все еще не оставляли в покое, будто боясь, что обсерватория воскреснет. Да она и впрямь продолжала существовать: жила в душе народа, взывая к отмщению. Если бы фашисты смогли понять, как оборачивается против них ими содеянное, они содрогнулись бы от ужаса. Но они считали, что у них больше и всегда будет больше, чем у русских, самолетов, танков, пушек и дивизий, а это все, что им надо для победы.
Буранов же, русский человек и коммунист, высоко ставил то, что на своем, военном, языке называл психологическим фактором. Только обладая неистощимой крепостью духа и возможно было обороняться на таком болоте, по какому шел он сейчас, лишь изредка укрываемый тальником от глаз немецких наблюдателей, а по большей части — на виду у них.
Тальник раздался в стороны, и перед Бурановым открылся песчаный бугорок. В рост человека стояли какие-то лиловые цветы. Как появилось среди болота сухое песчаное местечко — это была загадка ленинградской природы. Над цветами кружились желтые бабочки. Откуда-то с низким басовым гудением прилетел шмель и повис в воздухе возле самого лица полковника, словно заглядывая ему в глаза.
— Ну, чего тебе надо? Неужели мой нос похож на цветок? — Буранов тихонько подул на шмеля, отгоняя его от лица. Шмель залетел было слева, но Буранов дунул еще раз, посильнее, и тот улетел вдаль, набирая высоту.
Кустарник кончился. Дальше простиралась голая равнина, сплошь изрытая воронками. В них стояла вода. И каждая воронка, как зеркало, отражала небесную лазурь. Иногда налетал ветерок и покрывал рябью воду, тогда воронка делалась серебристой. Буранов огляделся вокруг, припомнил карту и пошел влево. Через несколько шагов он чуть не провалился в какую-то яму. Здесь начинался маскированный ход сообщения, ведущий в стрелковую траншею. Полковник зашагал по узкому земляному коридору, стены которого были обложены тонкими жердями. В нем было прохладно, пахло плесенью, под ногами чавкала грязь. Сверху падал причудливый зеленоватый свет, скупо пропускаемый маскировочной сеткой. По дороге Буранову встретился солдат. Он отдал честь полковнику и долго с любопытством смотрел вслед: такое большое начальство забредало сюда не часто...
В стрелковую траншею Буранов шел, как в гости к хорошим друзьям. Все солдаты, а не только свои, артиллеристы, были ему друзья, он любил и уважал солдат. В армии не бывает любви без взаимности: кто любит солдат, того и солдаты любят.
В окопной жизни появление начальства — всегда некоторое развлечение. От начальника солдаты рассчитывают узнать какие-нибудь новости. И чем выше он, тем большего ожидают от его посещения.
Когда Буранов поздоровался с находившимися в траншее солдатами, они гаркнули в ответ так дружно и громко, что он рассмеялся:
— Тише, тише! Немец услышит.
— Не услышит, товарищ полковник, — отвечал, широко улыбаясь, один из солдат, — он далеко.
— Как далеко?
— Метров четыреста будет.
«Правильно, — подумал Буранов, — так и по карте выходит».
А солдат продолжал:
— Наша рота малость вперед выпятилась, вроде как выступ у нас метров на сто. Думали, тут посуше будет. А между прочим, один черт: сырость!
Буранов кинул взгляд вдоль окопа.
Это была старая, хорошо обжитая траншея. В передней стенке ее было устроено несколько ниш разного назначения. В одной поблескивали алюминиевые котелки и жестяные кружки, в других лежали шинели. На проводе, протянутом наискосок, висели портянки, все в коричневых разводах. Винтовки лежали в бойницах, дощатые стенки которых были сильно выщерблены пулями. Солдаты сидели на корточках, прислонясь спиной к задней стенке, а при появлении полковника встали. В этом отрезке траншеи находилось одно отделение.
— А не прозеваете врага, ребята? — сказал Буранов усмехаясь. — Вдруг он в атаку пойдет?
— Как можно, товарищ полковник, — ответил густым басом солдат с курчавой черной бородой. — У нас же впереди еще пост есть. С ручным пулеметом. Чуть что — загрохочут!
Сверкнув крупными белыми зубами, он добавил:
— А по совести сказать, опасаться-то нечего, товарищ полковник. Разве фрицы сунутся к нам без артподготовки? Как можно! Это наши ребята к ним запросто лазают, а они разве могут?
— Пожалуй, верно, — согласился Буранов. — Немцы привыкли действовать по шаблону.
— По расписанию, — пояснил бородач.
— Писарь распишет, командир подпишет, рядовому и делать нечего: ложись да помирай! — быстро проговорил маленький солдатик, и все захохотали.
Буранов с интересом рассматривал солдат. Особое внимание его привлек бородач. Лицо его показалось полковнику очень знакомым: черная слегка курчавая борода, горящие, как угли, глаза, в которых светилась смышленность не без лукавства, крупные белые зубы — все это он как будто уже видел и даже не один раз. У Буранова была прекрасная зрительная память, однажды виденного человека он мог узнать и через несколько лет, но где он видел этого живописного бородача, почему-то долго не вспоминалось. А когда Буранов все-таки вспомнил, то даже рассмеялся про себя: да ведь бородач — вылитый Пугачев из «Капитанской дочки». Так похож, что просто странно, что это не Пугачев, а красноармеец Еремин...
Остальные солдаты казались перед двойником Пугачева невзрачными: он всех затмевал своей яркой внешностью. И держался атаманом. «Я такого молодца старшиной бы поставил, — подумал Буранов, любуясь солдатом. — Хороший старшина из него вышел бы. Авторитетный».
Из прочих солдат выделялся полной своей противоположностью Еремину маленький и вертлявый паренек, которого все называли Шалфеем. Буранов так и не понял — фамилия это или прозвище. Когда он спросил солдат, как они живут, Шалфей, опередив всех, ответил:
— Дела неплохи, да кусают свинцовые блохи.
Буранов понял, что встретил заядлого балагура.
Все засмеялись, но Еремин, хоть и сам тоже смеялся, проговорил укоризненно:
— Все бы тебе зубы скалить, Шалфей! К тебе товарищ полковник с серьезным вопросом обращается, а ты чудишь. Уж лучше ты помолчи на этот раз, а я объясню полковнику все по порядку. Вот послушайте, товарищ полковник, про нашу солдатскую жизнь. Живем мы неплохо. Харчи теперь добрые, пищу в термосах приносят — горячей некуда. Табачку хватает. Одно у нас горе: вода одолела. Так и лезет проклятущая, так и лезет! Сыро, как в бочке. Портянки никак не просыхают. Целый день висят — и все мокрые.
«Вот чертушка! — ласково подумал Буранов. — Выходит, если у него портянки будут сухие, так больше и желать нечего? Впрочем, мокрые ноги в самом деле вещь очень неприятная. И вредная».
Он посмотрел на дно траншеи. Там, между жердей настила, выступала черная вода.
— Настил повыше надо бы, — сказал он.
— Выше немец не велит, товарищ полковник. Окоп мелковат будет. Позабудешься, выпрямишься ненароком, встанешь во весь рост — он тебя и чикнет в голову. Снайперы у них — что надо! Глядите, как бойницы-то пощепали.
— Вижу. Настил, стало быть, поднять нельзя. Значит, выход один...
— Один, товарищ полковник!
— Какой же вы считаете?
— Такой же, как и вы, небось, — пехотинец с усмешкой махнул рукой в сторону противника. — Туда вон выход. Вперед, на горку. Там сухо.
— Правильно, — рассмеялся Буранов. — Так тому и быть.
— А туда, вишь ты, немец не пускает. Два раза ходили на эту высоту, а все она — у немца.
— Знаю, — сказал Буранов. — А почему так? Что вы об этом думаете?
