Острый глаз артиллериста помогал ему раскрывать не столь хитрые тайны леса. Он набирал всегда больше всех, но незаметно подбрасывал добычу в корзинку сына, так что тот выходил победителем. Где-то далеко, в невозвратном прошлом, остались эти невинные мирные радости. Вот уже третье лето — а казалось, десятое или тридцатое! — было не до грибов и ягод. Только два раза за это время виделся он с женой и сыном, хоть и находились они так близко. Нежность, любовь, семейные радости — все это для Буранова было отодвинуто в будущее. И когда его вдруг охватывала тоска по жене, он решительно отстранял это. В письмах Буранов был сдержан и скуп на ласковые слова.
Все свои силы, всю страсть, все чувства и помыслы Буранов отдавал войне. Он знал теперь только военные радости, если не считать удовольствия, которое, как всякий здоровый человек, получал от хорошей погоды, от сытного обеда и папиросы, от крепкого сна. Хоть эти маленькие физические радости на войне гораздо значительнее, чем в мирной жизни, радость, близкую к счастью, приносил только военный успех. И сейчас Буранов решительно повернул свои мысли в привычное военное русло: стал размышлять о летних учениях на Карельском перешейке. Он снова и снова взвешивал значение этой подготовки.
Войсковые учения на Карельском перешейке были не совсем обычные. Там построили три линии траншей и много дзотов. Укрепления находились на гребне и на переднем скате высоты, имеющей превышение тридцать метров над уровнем моря. Справа и слева от высоты был лес. Этот оборонительный рубеж строился полмесяца. Все тут было сделано не условно, а по-настоящему, как у немцев. Допущена была только одна условность: «непроходимые» болота на правом и левом флангах. Обход главной высоты исключался, ее приходилось штурмовать в лоб, с фронта.
Склоны были пологие. Наши части, отдохнувшие и получившие свежие пополнения, легко их преодолевали. Оборонительный рубеж никому не казался слишком мощным, а все же штурмовать его учили целый месяц.
— Ну, это не линия Маннергейма! — говорили офицеры — участники финской войны. — Для учений можно бы построить рубежик потруднее.
Никто не догадывался, что этот «легкий» оборонительный рубеж — точная копия того вражеского рубежа, которым не могли овладеть наши войска, дважды его штурмовавшие. Создать такую копию помогла аэрофотосъемка, а также долгая и кропотливая наземная разведка. Во время учений на Карельском перешейке разведчики-наблюдатели должны были вскрыть секреты обороны «противника». И они это делали. Материал, добытый солдатами и офицерами разведки на искусственном рубеже, сравнивался в штабах с данными разведки, полученными на подлинном. И в большинстве случаев данные совпадали. А это создавало уверенность в том, что там, на боевом рубеже, разведчики смогут быстро и точно раскрыть до конца систему вражеской обороны.
«Все это очень умно и предусмотрительно, — размышлял Буранов, перебирая в памяти подробности учений. — Однако же на учебном рубеже не хватало как будто чего-то очень важного. Не было там души вражеского рубежа. Мы точно скопировали внешность его, доты и дзоты, ходы сообщений и траншеи, но знаем ли мы, чем он дышит, как жил, как действовал во время штурма? Главное — как действовали его скрытые, тайные пружины?»
Анализ боев под Тарунином, имевшийся в штабе группы, не удовлетворял Буранова: и в этом анализе тоже чего-то не хватало...
«А может, это просто навязчивая идея? — пытался он встать на другую точку зрения. — Может, все дело в том, что у генерала Василенко было недостаточно сил для успешного штурма, а никаких особых тайн или секретов у противника там и нет?»
Но против такого предположения восставали ум, опыт, военные знания и чутье бывалого разведчика. Тайны, несомненно, есть, и очень важно их разгадать во-время.
Это — задача разведки. Буранов лучше, чем кто-либо другой, знал, что артиллерийская разведка у нас оснащена первоклассной техникой, а разведчики — мастера своего дела. Сам он вырастил немало отличных разведчиков и не сомневался, что во всех частях, поступивших под его командование, есть такие. Став командующим артиллерией группы, Буранов сейчас же произвел в своих частях «разведку разведчиков». Результаты были отрадные: оказалось немало разведчиков, хорошо известных ему, настоящих мастеров. Особенно радовало его то, что он заполучил капитана Евгенова, который еще во время войны с белофиннами очаровал его своим необыкновенным искусством. Капитан делал чудеса, умудрялся видеть то, чего никто не мог увидеть, и не зря фамилию его переделали на Рентгенов; прозвище это так прижилось, что многие считали его за фамилию... Все эти опытные разведчики включатся в большой общий труд, предшествующий штурму сильно укрепленного оборонительного рубежа, где почти все до поры до времени невидимо.
Буранов отнюдь не собирался подменять своих разведчиков, хоть и сохранял в душе горячую любовь к этой интереснейшей военной профессии. Прежде всего он был командующий и, как положено, с душой, работал в своем штабе: отдавал приказания, планировал действия артиллерии и руководил ими. Но все же не упускал случая собственными глазами посмотреть на то, что представлялось ему особо важным. А под Тарунином, казалось, так много секретов у противника! Невозможно было устоять от соблазна полазить с биноклем по переднему краю. Так случалось не раз и прежде. И ни у кого из начальников Буранова не поворачивался язык упрекать его за это. Как мастер-живописец иногда кладет решающий мазок на работу своих учеников, так и Буранов нередко своим личным наблюдением завершал картину, созданную его разведчиками.
ГЛАВА III
МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ БУГОРОК
Подготовка операции держалась в самой строгой тайне, штурм высот должен был начаться внезапно, явиться полной неожиданностью для противника. Запрещалось все, что могло бы вызвать у гитлеровцев какие-либо подозрения. Даже свои войска не должны были ни о чем догадываться.
Лишь за несколько дней до смены частей на позиции под Тарунином допущено было ограниченное число офицеров и сержантов для доразведки. В числе их и полковник Буранов, уже побывавший здесь раньше неофициально — «в гостях».
Части, оборонявшие рубеж, и не предполагали, что их сменят. Напротив, они получили приказ: произвести разведку боем и захватить «языка», чтобы выяснить, какими силами обороняются Тарунинские высоты.
Разведка боем в общем удалась. Буранов прибыл в самый подходящий момент: довольный успехом командир дивизии встретил его чрезвычайно радушно. Генерал Василенко помнил Буранова еще по финской войне. А Буранову особенно запомнились его роскошные каштановые усы; теперь усы эти были белые.
— Давненько не видались, Ксенофонт Ильич! — говорил генерал, обнимая Буранова и щекоча ему щеки усами. — Ты все такой же, не стареешь. Молодой ты! Завидую. А я, брат, сильно подался. Траектория жизненного процесса пошла круто вниз. Усы даже, гляди, побелели. А я думал, что они всегда темные будут, до самой смерти.
— Ну, невелика беда, Всеволод Петрович! Усы покрасить можно, — сказал Буранов, не желая огорчать генерала, который действительно сильно постарел: словно бы кто вдоль и поперек исчертил черными линиями его поблекшее лицо.
— Не подобает, — возразил Василенко. — Не генеральское дело краситься.
— Ну, тогда снимите усы, — враз помолодеете лет на двадцать.
Генерал обиделся:
— Ты бы еще Буденному присоветовал усы снять, Семену Михайловичу!
— Ну, Буденному я не посоветую.
— И мне не советуй таких глупостей. С усами родился, с усами помру. Ха-ха-ха!
Он похохатывал, но, как показалось Буранову, не очень весело, смех был с трещинкой — не такой, как на финском фронте, четыре года назад. Не повезло ему под Тарунином!
Буранов никогда не мог понять, почему этот добряк, любитель хорошо покушать, перекинуться в
