у меня может не быть детей.
Мы приехали домой. Уже насовсем. В Москву.
– Вот моя деревня... пахнет сеном и говном... – говорила мама каждый раз, когда мы заезжали на такси в наш район.
Спали на раскладушках, без белья.
– Завтра мы все купим новое и красивое, – говорила мама, – все, что захочешь.
Мама успела купить кровать в мою комнату, новую школьную форму и торшер. На следующий день случилась денежная реформа – мамины перевязанные медицинскими черными резинками пятидесяти– и сторублевки превратились в... ничто.
Она сидела на полу, дергала нитку выключателя нового торшера и смотрела в стену. Несколько лет жизни, здоровья... все было зря...
– Мамочка, не плачь, я же с тобой, – говорила я и гладила маму по голове.
– Я не плачу, – отвечала она, – мне нельзя. Не остановлюсь.
Она действительно не плакала. Плакала я. За нее и вместо нее.
Не помню, что было дальше, – пробел в воспоминаниях. Но каким-то образом мы очутились на пароходе и плыли на Валаам. С нами был старый мамин друг дядя Леша с женой тетей Мариной.
Мама ненавидит реки. Она любит море. Она сидела в шезлонге на верхней палубе и молчала – впала в ступор. Дядя Леша не просыхал. Тетю Марину безостановочно рвало. Мы останавливались в каких-то городах, пассажиры сходили с парохода, гуляли. Все, кроме мамы, дяди Леши и тети Марины. Я тоже уходила гулять, правда, этого никто не замечал.
– Ой, смотри, Машка на берегу, – опознал меня дядя Леша, выйдя «подышать» на палубу.
– Хватит пить, – ответила моя мама, – Машка в каюте, мы плывем.
– Как скажешь, – согласился дядя Леша.
Мы продолжали плыть. Было уже прохладно. Мама окончательно поселилась на верхней палубе, тупо глядя на берег. Дядя Леша продолжал пить. Тетя Марина в редкие минуты облегчения спрашивала, что я ем, что читаю, что мы уже проплыли и сколько нам еще осталось и что вообще происходит в мире.
– Мамочка, тебе плохо? – поднималась я на палубу и садилась рядом с мамой.
– Плохо, – соглашалась она. – Как там тетя Марина?
– Блюет.
– А дядя Леша?
– Пьет.
– Ты ела?
– Да.
Мама кивала и замолкала. Я уходила. Мне кажется, у нее была такая форма комы – от нервного потрясения. Видимо, дядя Леша с тетей Мариной хотели ей помочь и организовали эту поездку.
Из комы ее мог вывести только еще более сильный стресс. Так и получилось.
Мама сидела на палубе, когда рядом присел взлохмаченный старик с радиоприемником в руках.
– Кошмар, вы представляете, что происходит? – сказал старик. – Вы тут сидите и не знаете, что происходит!
– Александр Маркович?
В тот момент мама решила, что все, «досиделась» – что она умерла и попала или в ад, или в рай. В то место, где ее встретил Александр Маркович. Сидящий рядом старик был как две капли воды похож на бабушкиного друга, Гошиного отца.
– Почему Маркович? – удивился старик. – Семенович. А вы, милочка?
– Ольга...
– Ольгуша, у вас уши молодые, послушайте, никак не могу настроить, – сказал старик, придвигая к маминому уху приемник.
– Ольгуша... – эхом повторила мама. Так ее называл Александр Маркович.
– Ну что? Что там? – потряс ее старик.
– Что? – очнулась мама.
– Слышите? Давайте, быстро говорите, – велел он.
Сидя с Александром Семеновичем на верхней палубе парохода, дрожа от холода и голода (мама все эти дни почти не ела), она слушала про путч, про танки в Москве, про Белый дом. Слушала и наконец заплакала. Рыдала навзрыд на груди опешившего Александра Семеновича.
– Ну-ну, милочка, что вы так горюете? Не война пока. Не переживайте вы так. Мы с вами сейчас все равно бессильны.
Мама выплакалась и спустилась в каюту.
– Что случилось? – испугалась я.
– Путч, – радостно ответила мама.
Я не стала спрашивать, что это такое. Главное, что мама пришла в себя, ей захотелось жить дальше. В этот же день дядя Леша сказал, что больше не будет пить. А тетя Марина отлепилась от унитаза.
Впрочем, теперь они вчетвером просиживали на верхней палубе – больше нигде «вражеские голоса» не ловились. И вели политические дебаты, крича на весь пароход. Я опять была предоставлена сама себе. Но уже по-другому. Я знала, что с мамой все в порядке.
– Пойдемте, давайте выйдем, пожалуйста, – канючила я перед приходом парохода на Валаам.
– Ладно, – согласилась мама, которая чувствовала себя виноватой.
– Я там хоть сувенир какой-нибудь куплю, – обрадовалась тетя Марина.
– Угу, может, там телевизор у кого-нибудь найдем, узнаем новости, – сказал дядя Леша.
Мы спустились и пошли вдоль рядов с коробейниками. Было как-то жутко и не по себе. Я очень замерзла, прямо до костей.
– Тут красиво, – сказала тетя Марина.
– Не-а, тут страшно, – ответила я.
– Это такая северная, холодная красота, – сказала она, – здесь другие краски, не такие, как на юге.
– Тетя Оля? Теть Оль! – услышали мы.
Мама оглянулась, поискала глазами, откуда идет голос, не нашла и пошла дальше.
– Тетя Оля!
Маму звал монах, который очень вписывался в эту местность. Худой, с бородой, длинноволосый, какой- то страшный, с ненормально яркими, пронзительно, до рези, голубыми глазами.
Мама стояла и смотрела на него, не узнавая.
– Это я, Гоша, – сказал монах.
– Гоша? – ахнула мама. – Что ты тут делаешь? – задала она самый глупый из всех возможных вопросов.
– Пою, – ответил Гоша и улыбнулся.
– В каком смысле? – Мама продолжала пребывать в трансе.
– В прямом. У меня появился голос. И слух. Именно здесь. Теперь я пою службы. – Монах радостно улыбался.
– Вы знаете, у него удивительный голос, – взял за локоть маму Александр Семенович. – Я тут не в первый раз, слышал, очень талантливый молодой человек. Просто уникум. Он мог сделать большую карьеру.
Гоша продолжал улыбаться как ненормальный. То есть у него была совершенно счастливая, детская улыбка.
– Ты монах? – задала мама очередной глупый вопрос.
– Да, – ответил он.
– А как же Наташа? А Саша? Подожди, ты же еврей. – Мама явно пыталась собраться с мыслями, которые разбегались в разные стороны – монах, Гоша, поет, есть голос.
– А ко мне мама приезжала, – сказал радостно Гоша. – Слушала службу. Плакала. Ей понравилось. Что с вами?
– Со мной? Ничего. Все в порядке, – резко подобралась мама.
