захочется вернуться в брошенный дом. Но, кроме всего этого, он чувствовал, что уверенность Хелоиз в правоте сделанного шага крепнет с каждой оставленной за спиной милей. Изгнанничество было ее единственной мечтой, единственной надеждой и отрадой. Ему совсем не хотелось придумывать способы убедить ее в обратном; ей нужен был его уход, его внимание. Она по-прежнему оставалась не более чем тенью той женщины, которой когда-то была.
Они устроили кое-какие свои дела в Базеле и снова отправились в путь. Они поехали к югу, в Лугано, и на несколько дней задержались на берегах тамошнего тихого озера. Безоблачным осенним днем они пересекли итальянскую границу и засим, по-прежнему не спеша, двинулись дальше.
5
– В развалинах? – переспросил Алоизиус Салливан. –
Бриджит объяснила, что к чему. Она упомянула о еде, которую девочка унесла из дома в двух рыбных корзинах, и о зеленых яблоках. Мистер Салливан на секунду закрыл глаза.
– При том, что творилось в доме, ей, понятно, и захотелось сделать что-нибудь назло всем. Вот она и придумала сбежать из дому, мол, может, хоть тогда на нее кто-нибудь обратит внимание. – И Бриджит изложила все, до чего успела дойти своим умом: насчет веток с колючками, на которые в чаще, в темноте, и не захочешь, а наткнешься, да еще если тащишь на себе взрослое пальто, чтобы не замерзнуть ночью, и насчет валежника, об который только ноги ломать. – Она себе все лицо расцарапала, кровь так и текла. Она почувствовала вкус крови, вот и напугалась. Бедная малышка, она так и ползла, и волокла на себе все, что взяла с собой, пока случайно не наткнулась на хибару Падди Линдона, чтобы хоть было где от дождя укрыться. Утром снова хотела было двинуться к дому, но у нее к этому времени так нога распухла, что она бы и нескольких шагов, наверное, не прошла. Она пыталась утром выйти, насобирать ягод, поняла про ногу и напугалась. А потом ей совсем страшно стало, когда еда подошла к концу. Вот она там лежала и думала, что кто-нибудь за ней придет. А потом, когда никто не пришел, она решила, что умрет.
Для Алоизиуса Салливана это прозвучало не слишком убедительно.
– А та одежда, которую нашли на пляже? Девочка что, оставила ее там специально, чтобы сбить родителей со следа? То есть нам придется признать, что это была хитрость, расчетливый обман?
– Да нет же, мистер Салливан, нет.
– А что тогда? Шутка, детская шалость?
Ни к настоящему моменту, ни потом Бриджит так, ничего и не узнала о той роли, которую сыграл во всей этой истории О'Рейлев пес, а потому она предположила, что найденные на пляже вещи были оставлены там по ошибке.
– Все дело в том, сэр, что мы не про то думали и никому из нас даже в голову не пришло, что она может просто сбежать. Ни мне, ни Хенри, ни хозяину, ни хозяйке, сэр.
– Не представляю себе, как такое вообще кому-то могло прийти в голову, – сухо ответил стряпчий.
Они были в гостиной, мебель по-прежнему была затянута чехлами. Горели две лампы. Окна по большей части были все так же заколочены досками.
– У нас просто было такое чувство, сэр… что все случилось так, как нам тогда показалось, и все эти вещи, которые тогда нашли…
– Я понимаю, Бриджит, я все понимаю.
– Как мы могли подумать, сэр, что она может отправиться в Дунгарван на ночь глядя и что она пойдет через лес к дороге, а до дороги-то не одна миля? Это же просто уму непостижимо, сэр, да она сейчас и сама не понимает, какой был смысл так делать.
– Я, Бриджит, слава богу, с причудами ума таких вот юных созданий совсем не знаком – или что там у них вместо ума. Однако, смею вас уверить, что по роду деятельности мне часто доводилось сталкиваться с не меньшими причудами людей вполне взрослых. А где сейчас девочка?
– Во дворе. С Хенри.
– И как она?
– Все такая же тихая, сэр. – Бриджит сняла простыню с одного из кресел. – Присаживайтесь, сэр.
Алоизиус Салливан был человек большой, а потому с радостью принял ее предложение. Он приехал в Лахардан на машине, но икры ног у него уже болели. И было у него такое чувство, что причину этой боли следует искать в свалившемся на него волею обстоятельств грузе ответственности, неожиданной и нежеланной. С тех самых пор как он получил из Франции от Эверарда Голта последнюю, в несколько строк, записку, он стал замечать за собственным телом какие-то странные нервические реакции, которые проявлялись то в высыпавшей ни с того ни с сего сыпи под воротничком, то, вот как сейчас, во внезапной боли в икрах. Когда, неделю тому назад, до него дошли сведения о том, что все строившиеся до сих пор догадки о судьбе ребенка оказались ложными, он почувствовал приближение старого невралгического синдрома, затихшего было много лет назад.
– Моя матушка любила повторять, Бриджит: поскреби ребенка – и обнаружишь беса.
– Да нет же, сэр, нет. Она сама не своя оттого, что так все обернулось. Как и мы все. С тех пор как приходили эти люди, чтобы всех нас убить в наших собственных постелях, в доме уже никогда не было ладно. Если где и следует искать виноватых, сэр, так именно в тех краях.
Стряпчий вздохнул. Он все понимает, сказал он, но все равно у него не идет из головы то, что ему рассказывал сам Эверард Голт: как они с женой из раза в раз ходили на пляж, как днем и ночью испытывали адские мучения, да и теперь, судя по всему, они просто бегут отсюда подальше куда глаза глядят. А их сбежавшая дочурка кушала все это время бутерброды с сахаром.
– Да вы садитесь сами, Бриджит, – сказал он.
Но Бриджит садиться не стала. Она никогда не садилась в этой комнате и, даже если принять во внимание все, что случилось, не могла этого сделать и сейчас. У нее просто внутри все перевернулось, сказала она, когда Хенри вошел в дом с девочкой на руках. Жуткое, конечно, дело, и ребенок, конечно, жуть что натворил – она этого и не отрицает. Но такого несчастного существа она еще в жизни не видела, как в тот вечер, когда Хенри ее принес, – как говорится, краше в гроб кладут.
– Может, нам послать еще одну телеграмму, сэр, на случай, если та затеряется?
