Монах переворачивает табличку.
С гладкой поверхности на него смотрит лицо жреца, древнего прорицателя в коническом головном уборе на манер того, что носят епископы. Жрец молод, высок и строен, в чем-то похож на самого Томмазо. Святой брат чувствует, как на затылке у него шевелятся волосы.
Внизу ударяют в гонг. Пора ужинать. Сейчас мимо кельи Томмазо пойдут другие монахи — станут заглядывать и звать с собой.
Томмазо наскоро заворачивает наследство в платок, кладет в шкатулку и прячет под кроватью. Затем быстрым шагом идет на ужин, думая на ходу: ведь жизнь навсегда изменилась!
Глава 43
Том Шэман на территорию коммуны приходит последним. Идет вслед за двумя офицерами в форме и исчезает в западном крыле дома. Перед высадкой на остров Вито четко проинструктировал Тома:
— Держитесь тише воды, ниже травы. А еще лучше — ниже самой земли.
Особняк Тому не нравится. Едва переступив порог, бывший священник моментально ощутил тяжелую атмосферу. Просторные холодные комнаты кажутся абсолютно чужими, однако Том, переходя из одной в другую, точно знает, что его ждет. И чем дальше он углубляется в дом, тем сильнее работает чутье.
Том проходит спальни на первом этаже; гостиные, в которых собираются члены коммуны; подсобку, где уборщики хранят свои принадлежности. Офицеры полиции простукивают настенные и потолочные панели. Том минует целые акры обшивки из превосходного дуба и шагает дальше — по гладкому старинному мрамору, добытому, наверное, не из одного карьера.
Открыв дверь, Том входит в темную комнату без окон. Тепло и пахнет знакомо. До боли знакомо.
Свечи. Свечи и кое-что еще. Том находит выключатель. Вот!
Свет еще толком не выцепил фестоны черного воска на высоких дубовых плинтусах, а Том уже обо всем догадался.
Месса. Здесь отслужили мессу. Не христианскую.
Воздух в комнате ядовит. Пропитан пороком. Скверной. Сексом. И кажется, кровью. Здесь отслужили черную мессу.
Нервы Тома как будто бы оголились.
На полу есть метки. Царапины. Есть стол под алтарь для человеческих жертв. Том увидел достаточно. Он возвращается к выключателю.
— Сатанисты, — произносит за спиной женский голос, и Том вздрагивает.
Вихрем разворачивается.
Женщина смотрит на него, насмешливо приподняв бровь.
— Мы впускаем их в эту комнату и даем проводить обряды. Бывший священник вроде вас должен знать о сатанистах достаточно хорошо.
У Тома чувство, будто макушку стягивает невидимой нитью чья-то рука. Том словно вернулся в церковь Спасения, вновь оказался на четвереньках у кровавого символа близ алтаря.
В лицо ударяет свет вспышки.
Сердце бешено колотится. Ладони вспотели.
Глаза не видят, но в ослепительной белизне перед мысленным взором мелькают образы изувеченной Моники Видич.
Том пытается дышать глубоко и спокойно.
— Я пришел сюда с карабинерами. — Он машет рукой в сторону основной части особняка.
— Я так и поняла, — говорит фотограф. — Меня зовут Мера Тэль. Любовница Марио. Я значусь личным его секретарем, но на деле босс меня только трахает.
В глазах проясняется, и Том замечает протянутую татуированную руку. Жмет ее и одновременно разглядывает целый парад персонажей, нанесенных под кожу иглой и чернилами.
Женщина похотливо ухмыляется. Ей льстит, что она сумела застать Тома врасплох, сфотографировать. А еще — удивить своей внешностью.
— Простите, мне надо к своим, — говорит Том и пытается протиснуться мимо женщины.
Но Мера Тэль пройти не дает.
Ее лицо выражает проказливость, сексуальную жажду. Глаза так и манят, губы красны и блестят, покрытые гелем.
— Я знаю, кто ты, отец Том, — говорит Мера игриво. — Знаю, каков ты и чего хочешь.
Том пристально смотрит на нее и, кажется, узнает. Где-то он видел эту Меру Тэль. У нее татуировка в виде слезинки в уголке левого глаза. А левый глаз, как известно, дурной.
И отметку Том узнает.
Он видел такую за пять тысяч миль отсюда, в прошлой жизни.
Capitolo XLII
Ни еврей Эрманно, ни католичка Танина в Бога не верят, однако оба молятся, как бы их никто не заметил, пока юноша провожает любимую до дома возле моста Риальто. Венеция — самый вольный город Европы, но евреи здесь по-прежнему несвободны. И если какой-нибудь юноша-иудей наивен настолько, что смеет по зову сердца покинуть пределы гетто, его ожидают штраф, заключение или побои.
Уже давно за полночь, и в небе впервые за несколько недель показались звезды. Любовники жмутся друг к другу; на лица их надвинуты капюшоны, руки сплелись, а тела греются от близости одного к другому.
Вот они подошли к дому Танины, и Эрманно хочет в чем-то признаться.
— У меня есть друг Эфран, посредник. Для турецких купцов он улаживает портовые дела. Его род подобным уже давно занимается, а еще торгует верблюжьей и козлиной шерстью.
Танина хмурится.
— Знаю, — спешит оправдаться Эрманно, — ты слишком прекрасна, чтобы носить столь грубые вещи, однако сказать я хочу не о том.
— О чем же?
— Мой друг знает многих куртизанок.
Танина снова хмурится.
— Еврейских?
Эрманно смеется над любимой.
— Ну разумеется, еврейских. Есть много евреек-куртизанок, способных осчастливить католиков и их необрезанные члены. Ты и сама должна бы знать.
Покачав головой, Танина опускает взгляд себе под ноги.
— Я об этом стараюсь не думать. Мать моя была куртизанкой, и в монастыре, где меня воспитывали, содержалось много других девочек, дочерей блудниц. Но лишь католичек. По крайней мере, так я считала.
Эрманно выпускает ее руку.
— Танина, ты была тогда маленькая и полна религиозных предрассудков. Кто-то из тех девочек, несомненно, принадлежал к нашему роду. Впрочем, не важно. Я не о том.
Танина оборачивается к любимому, а на ее ярком, будто луна, лице — игривое и проказливое выражение.
