— Они хранились в ящике, вон там. — Приподнимает цепь у себя на поясе. — Ключ был только у меня. А ну, выкладывай, что ты узнал о табличке.
Томмазо молчит.
— Брат, я знаю, что ты не терял времени даром в Венеции.
Под пристальным взглядом аббата Томмазо не выдерживает и отворачивается. Гнев, который он хотел выместить на главе обители, остужен и превратился в смущение. Тайна раскрыта.
— Всего табличек три, и вместе они составляют этрусский артефакт, атмантские таблички.
О втором названии наследства Томмазо умалчивает.
Святой отец смотрит на монашка и про себя клянет своего предшественника — ведь мог же открыть ларец, пока Томмазо был еще младенцем-подкидышем. Случись так, сегодняшние беды не свалились бы на голову аббата. Интересно, причастен ли Томмазо к краже? Серебряную табличку можно продать за небольшое состояние, и такое богатство вполне изменит жизнь бедного монаха.
— С кем ты общался? — спрашивает настоятель. — Говори, кому точно ты рассказывал про табличку?
Томмазо коротко пересказывает историю своих похождений, упомянув только Эрманно и Эфрана. О девушке лучше молчать; она — сама невинность, и дурно было бы говорить о ней как о пособнице жидов.
— Тот юноша, Эфран, казался таким многознающим. Начитанным и готовым помочь. Какой же я дурак!
— Обман — его ремесло. Вот тебе урок и поразмысли над ним хорошенько, пока будешь отбывать епитимью за свою наивность.
Томмазо покаянно кланяется.
— Да, преподобный отец. — Он тревожно перебирает четки и прикасается к распятию у себя на шее. — Отец, простите мне дерзость, но я хочу задать один вопрос.
Аббат неохотно кивает: задавай, мол.
— Вы с самого начала ведали о природе таблички?
Преподобный отец понимает, к чему клонит Томмазо.
— Я только подозревал. Однако вполне мог ошибаться и потому не раскрыл тебе своих замыслов.
— Какие могли быть сомнения?
Аббат задумчиво склоняет голову набок.
— Сомнительно, чтобы такая значительная вещь оказалась на пороге монастыря, среди скудных пожитков подкидыша. Единственное, что убеждало в обратном, — это поверье, будто таблички родились недалеко от нашей обители.
— Окончательно вас убедило письмо моей матери?
— В каком-то роде. На самом деле в ценности таблички меня убедила кража. Некто взял на себя смелость проникнуть сюда и устроить погром, а значит, он был уверен, что идет за подлинным артефактом. К нам послан специалист из Ватикана. Правда, он приболел, иначе бы уже давно приехал.
— Преподобный отец, — с болью в голосе говорит Томмазо, — я бы сам с радостью отдал вам письмо матери. Зачем же было тайком похищать его из моей кельи?
— Сожалею о содеянном, — смягчившимся тоном отвечает аббат. — Но и ты пойми меня. Я ведь сомневался, и сомневался во многом. В тебе, кстати, тоже.
Стыд открыто читается на лице Томмазо. Как не совершать аббату подобных деяний!
— А письмо? — глядя в пол, спрашивает Томмазо. — Оно здесь?
Упав на колени, он принимается искать среди прочих бумаг. Потом смотрит на разбитый шкаф и говорит:
— Или его тоже выкрали?
Подойдя к Томмазо, аббат бережно берет его за руку и поднимает на ноги.
— Брат, сожалею, но письмо тоже пропало. Кто бы ни приходил за табличкой, он забрал и ларец, и письмо, лежавшее в нем.
Вихрь мыслей рождается в голове у Томмазо. Пропал подарок матери. Пропало письмо, и больше ничего личного не осталось. Что еще хуже, грабитель теперь знает: у сестры Томмазо хранится вторая табличка.
Значит, сестре грозит смертельная опасность.
Высвободив руку, Томмазо сообщает аббату:
— Простите, преподобный отец, мои дни здесь сочтены. Я желаю покинуть обитель немедленно.
Настоятель видит в его лице решимость, вызов.
— Ничего такого ты, брат, не сделаешь. Переступишь порог монастыря — и через час я пошлю за тобой инквизиторов.
Глава 52
В государственной тюрьме Сан-Квентин содержится свыше пяти тысяч заключенных, и смертников тут больше, чем в любой другой тюрьме. Каждый день здесь случается что-нибудь эдакое. Сегодня — не исключение.
Дежурные заглядывают в камеру к Ларсу Бэйлу через специальное окошко и с ужасом видят, что заключенный валяется на полу.
Лицо у него мертвенно-белое.
Из глаз, ушей и носа течет кровь, а на губах и груди — блевота.
Охранки поднимают тревогу, вызывают санитаров и срочно открывают дверь камеры.
Первым входит офицер Джим Тиффани. Он наклоняется к Бэйлу проверить пульс.
Мертвец тихо стонет.
— Он жив!
Тиффани падает на колени и переворачивает Бэйла на спину.
Собирается оказать первую помощь, но тут заключенного сгибает пополам. От смеха.
— Господи боже! Какого хера?!
Тиффани отшатывается. Его младший напарник, офицер Пит Хэтчер, чуть не роняет рацию.
Бэйл поднимается на ноги, хохоча, как пятилетка — над пошлым анекдотом.
И только тогда дежурные понимают, в чем дело.
Бэйл, урод сбрендивший, загримировал себя под мертвого.
Ухмыляясь, он говорит:
— Шутка, парни. Так, аперитивчик перед блюдом, которое скоро подоспеет. Конец меня смертного. Впрочем, не ссыте. Я еще вернусь. Да-да, вернусь-вернусь.
Тиффани выговаривает ему прямо в лицо:
— Ты, шизанутый ушлепок! Мир станет лучше и чище, когда тебя казнят и закопают. Дерьма ты кусок.
Выпучив глаза и оттопырив локти, Бэйл шипит, как змея.
— Ах ты, пидор! — Тиффани берет его за грудки и ударяет спиной о стену.
В камеру с кандалами для рук и ног спешит Хэтчер. Дежурные обходятся с Бэйлом предельно грубо и резко, но тот все равно смеется и шипит.
— Заткнулся! — приказывает Тиффани. — Начальник велел отвести тебя к телефону. Звонит тебе кто-то. Если бы не инструкции, ты бы уже валялся в лазарете и плевал зубами в судно.
Бэйла выводят из камеры так быстро, что он чуть не падает. У телефонного аппарата останавливаются и ждут звонка.
Бэйл и Тиффани смотрят друг другу в лицо. Видно, что охранник напуган, но держится.
