весточки все равно завораживали все семейство. Когда приходила открытка, они все перечитывали ее по сто раз — когда этого никто не видел. Даже В, у которого получалось прочесть от силы половину того, что написано.
Вот почему Мамин день означал предвкушение. Предвосхищение чего-то такого, чего они так отчаянно ждали весь год, хотя и старательно делали вид, что им наплевать. От человека, которому было явно плевать на них. Хотя они все понимали, почему она бросила их и сбежала. Каждому было достаточно просто взглянуть на двух остальных, чтобы все стало ясно. И от этого они ненавидели ее и скучали по ней еще больше.
Дедушка А, мамин папа, был шахтером. Поэтому мама решила, что знает, что делает, когда выходила замуж за нефтяника. Ей казалось, что она справится и с расставаниями на несколько месяцев, и с постоянно гнетущей тревогой. Когда ты только и думаешь целыми днями: где он? Что делает? По крайней мере, она могла быть уверена, что он ей не изменяет. Да и с кем бы он ей изменял в Северном море, на буровой вышке?! Ну, а все остальное — это уже не так страшно. В общем и целом, она очень даже неплохо справлялась. Но иногда, долгими зимними вечерами, ей становилось по-настоящему одиноко. В этом пустом и холодном доме, который вроде бы не было смысла протапливать для нее одной. В эти унылые вечера, когда темнело так рано, и на улицах не было ни души, и за окнами было так тихо, ей иной раз казалось, что в мире вообще не осталось людей. Никого, кроме нее одной.
Муж отсутствовал дома по несколько месяцев, и ей, конечно же, было тоскливо, но зато она научилась ценить то время, когда они были вместе. Сперва — предвкушать, потом — наслаждаться каждым мгновением, брать от пего все, что можно, а потом — вспоминать еще много недель. Так, на свой лад, они обманывали время. Переживали каждое мгновение радости трижды: непосредственно в данный конкретный момент, но еще до того, в предвкушениях, как это будет, и после — в воспоминаниях о том, что было. Она пыталась заранее распланировать каждый его приезд, чуть ли не по часам. Отвести больше времени на то, чтобы просто побыть вдвоем. Просто побыть вдвоем.
Она не готовилась к тем выходным, когда они с мужем зачали сына. Она вообще не ждала мужа домой. То есть ждала, но не в те выходные. А лишь через несколько месяцев. Но кто-то на буровой получил серьезную травму, за ним прислали вертолет, чтобы срочно везти в больницу, и муж, раз уж представился такой случай, договорился с начальством, чтобы его отпустили до понедельника. Он даже не переоделся. Явился домой прямо в рабочей спецовке. Как будто сбежал из тюрьмы, чтобы повидаться с женой. Они не добрались до спальни. Занялись любовью прямо на лестнице. От него пахло нефтью, и он был весь в песке, и заставил ее позабыть о врезавшихся в спину ступеньках, пусть и покрытых ковром, но достаточно жестких.
И больше он не проявлял к ней такой бурной страсти. Это было в последний раз, в те выходные. Очень скоро все изменилось. Может, когда он ушел с буровой, время «только вдвоем» уже перестало цениться, как раньше. Может быть, дело было в ее беременности. Или в смерти его отца: теперь у него не осталось вообще никого из родных. Но, как бы там ни было, его чувства угасли. Не исчезли совсем — то есть, не так, чтобы из-за этого разводиться, и особенно, когда у вас только-только родился ребенок, — просто как будто поблекли. Его любовь изменилась, превратилась скорее в обязанность, нежели в изумленное чудо. Теперь они попросту проводили время, вместо того, чтобы с радостью и благодарностью наслаждаться каждым мгновением, когда они вместе. Между ними возникла глухая стена. Что-то такое, о чем они никогда нс говорили, но что неизменно присутствовало в каждом их разговоре, некий невысказанный подтекст.
Ей хотелось сказать ему: «Слушай, мы уже не такие, как прежде. Почему? Что с нами случилось?» Но она не сказала. Ни разу. А он ни разу не дал ей повода поругаться, так чтобы она психанула и могла на него наорать. Хотя для нее, и она это знала, это был бы единственный способ выплеснуть все накопившееся.
Так они и жили, вроде бы вместе, но каждый — сам по себе. Прошел год. Их малыш уже все понимал. Но ему-то казалось, что все хорошо. Он не чувствовал напряжения, которое время от времени возникало в их доме. В общем-то, они жили вполне нормально. Значительно лучше многих семей в Стоили. А когда у тебя есть так много, какие-то мелочи можно и не замечать.
Она уговаривала себя, что, раз уж все не так плохо, надо жить, как живется, и надеяться, что все обернется к лучшему. Собственно, она так всегда и жила. Вот почему она сделала вид, что не заметила уличной грязи, налипшей на тапочки мужа и сына, когда те вручали ей подарки на Мамин день. И та же привычка, выработанная за долгие годы, помогла ей держаться в тот вечер, когда в новостях показали запись с охранной системы видеонаблюдения. Как ни в чем не бывало она убрала со стола, помыла посуду и собрала сумку с едой на пять дней. Хотя внутри у нее все сжималось и ей хотелось кричать и плакать. Но мама держалась. Пока наконец не пришли полицейские. Они вообще ничего не сказали — им и не надо было ничего говорить. Она пригласила их в дом и поднялась наверх, за сыном. Держась за руки, они спустились в гостиную. Вместе. На непослушных, ватных ногах. Так появился совсем другой мальчик — на тех же ступеньках, где был зачат прежний.
N как в Newspaper
Газета
Они едут в Алтоп-Тауэрс. Крис со Стивом-механиком обсуждают достоинства новой дороги А50, куда они свернули с шоссе М6. Джек сидит между ними и слушает. Он в первый раз едет в рабочем микроавтобусе в воскресенье. Ощущение странное. Окна открыты. Пахнет пылью и грязью. Недавно был дождь, и все запахи чувствуются особенно сильно. Крис едет медленно, он вообще не любит гонять по проселкам. Тем более, прошло всего несколько дней после той страшной аварии в овраге. Джек тоже все время о ней вспоминает. Но здесь, за городом, воздух чище. И небо ярче. Лучи солнца, проникающие сквозь листву, ложатся пятнами желтого света на асфальтовую дорогу. И они едут в Алтон-Тауэрс. В парк развлечений.
Они выруливают на дорогу, ведущую к парку. Едут мимо огромных рекламных щитов. На развилке Крис поворачивает туда, где стоит указатель «Отель», а не «Вход». Джек молчит. Он решил подождать пару секунд. Может быть, Крис сам заметит, что они поехали не туда. Джек не любит указывать другим на ошибки и тем более — Крису, который редко когда ошибается в выборе правильного маршрута. Но тут уже без вариантов: они явно свернули не там, где надо.
— Крис, — говорит он, — по-моему, мы не туда свернули. Нам надо на «Вход».
Крис смеется.
— Не волнуйся, Мужик, для нас вход особый. Я же тебе говорил: мы пройдем на халяву.
Джек не совсем понимает, что задумал его друг, но расслабленные улыбки на лицах Криса и Стива- механика явно указывают на то, что волноваться и вправду не стоит.
— Места знать надо, — говорит Стив-механик. — Там есть пешеходная тропка. Всегда была. Еще до того, как построили парк.
Перед входом в отель стоит бронзовое изображение I какого-то древнего летательного аппарата. Джеку хочется рассмотреть его повнимательнее, но Крис сворачивает на стоянку и ставит машину рядом с огромным туристическим автобусом, так что, если смотреть со стороны отеля, их «Мерседеса» вообще не видно. Слева от стоянки — какое-то поле, идущее вниз под небольшим уклоном. Они выбираются из микроавтобуса и идут по полю. Стив-механик говорит, что этот склон напоминает ему одну горку, где он катался на санках, когда был маленьким. Но сейчас, когда поле такое зеленое, Джеку трудно представить его засыпанным снегом. Он безуспешно пытается вспомнить, как скрипит снег под ногами. Здесь земля мягкая, и густая трава как будто пружинит при каждом шаге. В самом низу тянется длинный забор из колючей проволоки. Джек не любит колючую проволоку. Однажды он видел, как человек пытался перелезть через спиральный барьер, то есть через ограждение из объемной колючей проволоки с режущей кромкой. Такое и в страшном сне не приснится.
Через забор перекинут ступенчатый мостик. Они перебираются на ту сторону и углубляются в лес. Там стоит маленький зеленый указатель с надписью «Пешеходная дорожка». Стрелка указывает на утоптанную
