Внутри — бумажник. Кожаный, карамельного цвета. Джек подносит его к носу, чтобы понюхать, и вдруг понимает, почему некоторых людей сексуально заводит кожа. Она пахнет щедростью, сладострастием, соблазном.
— Посмотри на него.
Джек смотрит. Там стоит его имя: Джек. Буквы выжжены, как клеймо на боку у коровы. Еще никогда его новое имя не смотрелось таким завершенным, таким настоящим. Вот оно, подтверждение его новой личности. Бумажник открывается, как книжка. Там внутри несколько отделений для банкнот и пластиковых карточек. Есть отдельный кошелечек для мелочи. Ракушка положила туда монетку в один пенни, новенькую и блестящую, как будто ее отчеканили в тот день, когда они познакомились с Джеком.
— Там есть еще потайной кармашек, — шепчет она и кладет руку ему на бедро.
Да, отделение для карточек поднимается вверх. Под ним — откидная медная пластинка, а под пластинкой — кармашек для фотографии под прозрачной пластиковой пленкой. В кармашек вставлена фотка. Которую Джек снимал сам. Ракушка сидит в ванной, вся в мыльной пене, и приподнимает руками грудь. Мишель обрезала фотографию, чтобы она влезла в кармашек; разрез прошелся как раз по соскам, так что они не видны. Джек смотрит на фотку и видит богиню, такую же чистую, как белая мыльная пена. Как снег.
— Ракушка, я даже не знаю, что говорить. Спасибо. — Его голос дрожит.
— Значит, тебе понравилось? Он кивает.
Они идут в спальню.
Q как в Queen
Как угодно Ее Величеству[34]
Дорсет. Портлендская тюрьма для несовершеннолетних преступников. Корпус I, отделение предварительного заключения. Там его называли Смит-678. Смит — идиотский псевдоним. Слишком уж очевидный. В общем, полный отстой. С тем же успехом его могли бы обозвать просто В-678.
Камера тоже была отстойной. Унитаза там не было, а был горшок, такой же сурово-монументальный, как и вся викторианская тюряга. Горшок стоял в уголке и распространял малоприятные запахи. Вчера ему разрешили вынести горшок дважды. А сегодня дверь еще не открывали, вообще.
Он снова принялся ходить по камере. Он был далеко не первым. Судя по стертому кафелю, дорожку тут протоптали уже давно. У стальной койки — налево, вокруг синего столика, до двери, и снова — до койки. Он всю ночь проходил взад-вперед, не желая ложиться спать. Со всех сторон доносились крики. Иногда в раскрытое окно, забранное решеткой, влетали обрывки горящей туалетной бумаги. В течение часа он лежал и вяло дрочил, тупо и нудно, безо всякого возбуждения — просто чтобы на что-то отвлечься, чтобы отключить мысли. Потом он все-таки кое-как кончил себе на живот и не стал стирать сперму. Почему-то вот так, с перемазанным животом, он почувствовал себя сильнее. Но ненадолго.
Бессонная ночь все же сказывалась. Стоило ему только присесть на стул, и его сразу же начало вырубать. Да, спать хотелось — нет сил. Но он боялся заснуть. Потому что ему снились сны. Он даже не знал, что хуже: жить в постоянном гнетущем страхе или спать, рискуя увязнуть в кошмарах. Его психолог в колонии, Майкл Вебстер, дрочила плюшевый, говорил, что кошмары пройдут, если о них рассказать. Хрен вам, называется. Кошмары стали еще страшнее: отравили ему все мысли. Теперь он только и думал, что об этих мудацких снах.
Особенно живо ему запомнились те два пса: раздутые поросячьи тела и тощие кривые лапки. Они рычали и скалились друг на друга, в одном из его снов, угрожающе клацали зубами, брызжа слюной. Но не двигались с места, как будто их хилым ножкам недоставало сил, чтобы рвануться вперед. А потом один зверь пожирал другого, заглатывал целиком. Дергал уродливой головой, пытаясь пропихнуть в глотку живое мясо. Фыркал и глухо рычал. И вот уже из раззявленной пасти торчит только хвост, похожий на черную сардельку. Он еще шевелится, хвост. Еще трепыхается. И В тоже чувствует его ужас. Безысходный ужас проигравшего зверя, которого пожирают заживо; и пронзительный ужас того, второго, который был победителем и вдруг осознал, что добыча, которую он заглотил, чересчур для него велика. Кровь хлещет отовсюду: изо рта, из ушей, из задницы. Это его кровь. Его, а не жертвы. Пожранный зверь убивает пожравшего изнутри, выдавливая из него сгустки крови и расплющенные внутренности. Всего лишь один сон из многих.
Окошко на двери открылось. Внутрь заглянули два темных глаза. Заглянувший неторопливо кивнул. Окошко закрылось.
В закашлялся. От кашля даже слегка затошнило. Очень хотелось курить. Когда его только сюда привезли, вместе с тюремной одеждой ему выдали что-то вроде «приветственного» набора, в котором, помимо прочего, были и сигареты. Всего десять штук. Сейчас осталось четыре. Он не знал, когда ему снова выдадут сигареты, и выдадут ли вообще. Как бы там ни было, четыре штуки — это уже засада. В решил выкурить полсигареты. Дым был едкий и крепкий. Говорят, что курить вредно, но В никогда не кашлял, когда курил — только когда не курил. Он, как мог, продлевал удовольствие: выдыхал через рот и снова втягивал дым, уже носом. Со стороны это выглядело красиво. Похоже на перевернутый водопад. Жалко, что в камере не было зеркала, чтобы полюбоваться.
Завтрак доставили прямо в камеру. Надзиратель, открывший дверь, внимательно наблюдал за парнем (тоже из заключенных), который развозил еду. Но еще внимательнее он наблюдал за В. Выходя, надзиратель гадливо скривился. В лег на койку, свернулся калачиком и закрыл глаза. Засыпать было страшно, но сон все-таки взял свое.
Позже его навестил священник. Святой отец говорил медленно, но невнятно, глотая слоги и делая долгие паузы между словами, что наводило на мысли о сидре и крепкой траве.
— Мне сказали, что ты регулярно посещал службы в часовне.
В кивнул.
— Ты принадлежишь к какой-то конкретной конфессии?
— Я не верю в Бога.
— Если ты не веришь в Бога, зачем же ты ходишь в церковь? Я тебя сразу предупреждаю, заключенным здесь не положена своя Библия, так что если ты вдруг рассчитываешь разжиться хорошей бумагой, чтобы сворачивать папироски, можешь об этом забыть.
— Я хочу верить. Но у меня ничего не выходит. — Его голос звучал глухо и опустошенно. Он не пробыл здесь и двух дней, а его уже тошнило от этого места.
Священник положил руку ему на плечо. Осторожно, с опаской — как будто в первый раз гладил питбуля. Потом, видимо, убедившись, что его не укусят, он слегка осмелел и даже сжал плечо В.
— Ну, может быть, тут нам удастся тебе помочь. Когда есть надежда, может прийти и вера. Я узнаю, может быть, тебя отпустят из камеры на воскресную службу. Спрошу у второго коменданта.
Даже у комендантов есть свои номера. У надзирателей они трехзначные, нашиты на рукаве. У заключенных они шестизначные. Номера есть у каждой камеры, у каждого этажа и корпуса, у каждой мусорной корзины. Все твои личные вещи записаны под номерами на специальной карточке для описи, у которой тоже есть номер, чтобы ее нельзя было подделать. Все жалобы регистрируются и подсчитываются, все наказания определяются числами. «Неподтвержденная жалоба на надзирателя может повлечь за собой наказание: продление срока заключения еще на 156 дней», — написано на табличках, развешенных по коридорам. Так что все дни сочтены, в смысле, сосчитаны и обозначены циферкой. Ночи тоже сосчитаны и обозначены. Особо тяжкие преступления имеют свой номер: категория 43. Самоубийства имеют свой номер: код 1. Даже общественное мнение может стать цифрой: 200 ООО читателей «Sun», приславших в редакцию купоны опроса, требуют, чтобы срок приговора В определялся максимально возможным числом. Степень вины и мера наказания тоже определялись числами: будь он на три месяца младше, его вообще нельзя было бы осудить.
Нельзя было бы превратить в образцово-показательное чудовище. Но у Господа Бога тоже есть своя книга чисел.
— Евангелие от Луки, глава 23, строфа 43, — сказал священник. — «Истинно говорю тебе: ныне лее
