На игровую площадку у школы они ехали молча. А было стыдно. Отцу, наверное, тоже. За такого сыночка. Цементная пыль в кузове их старенького пикапа размокала под дождем. В кузове везли стремянку. А чувствовал себя ведьмой, приговоренной к смерти, когда поднимался по этой стремянке с метлой в руке, и у него над головой нависала большая толстая ветка — разве что не хватало петли. Ноги скользили по шатким ступенькам даже в сухих кроссовках. Молнии сверкали, как спецэффекты в плохом ужастике. Отец то ли забыл, то ли просто не подумал о том, что мокрая лестница под большим деревом в грозу — это не самое безопасное место. Он держал лестницу крепко и как будто совсем не боялся. Словно они с А были парочкой самоубийц, заключивших между собой соглашение, что вдвоем умирать всяко лучше. Но А не хотел умирать. Ему было страшно. Но даже больше, чем смерти, он боялся, что отец заметит его разодранные трусы, которые так и лежали у него в кармане.
Так продолжалось месяцами. Годами, по детскому времени. Маленький мальчик, над которым вовсю измывались плохие мальчишки, причем — очень изобретательно и с упорством, явно достойным лучшего применения, так что он жил в постоянном страхе. От которого было не скрыться. Нигде, даже дома. Ему было плохо, ужасно плохо, но он очень старался, чтобы мать и отец ничего не заметили. Он часто не спал по ночам, мучаясь плохими, тревожными мыслями. Иногда он засыпал прямо в классе, во время урока.
Его учительница, миссис Джонстон, урожденная Грей, разочаровавшаяся в любви и семейной жизни и подавшая на развод, считала его неусидчивым и ленивым. Она отмечала, что он всегда приходил в класс расхристанным и неопрятным, и вид у него был такой, как будто он только что дрался. Другие дети жаловались на него, даже самые хорошие, послушные девочки. А дыма без огня не бывает. К тому же, у него были точно такие же пронзительно-голубые глаза, как у ее бывшего мужа, бабника и скотины. Хотя она и не стала упоминать это последнее обстоятельство на суде.
А уже даже и не пытался оправдываться, когда его наказывали за проступки, которые он не совершал. Он стоически терпел все, без единого слова. Просто в какой-то момент он перестал ходить в школу.
Альтернатива была скучнейшей, но хотя бы безболезненной. Бродить по улицам старого шахтерского городка. Обычно А удавалось избегать встреч с другими детьми из его общей начальной школы, которые тоже прогуливали уроки. После закрытия шахт жизнь в Стоили замерла. Жизнь превратилась в бессмысленное существование. Люди либо перебивались случайными заработками, либо вообще сидели без работы. Отец А, прораб бригады по сносу зданий, принадлежал к твердому среднему классу. Фабрика пальчиковых батареек быстро закрылась за нерентабельностью. Все остальные слабые попытки воскресить экономику города в основном умирали еще в зародыше, а если какая-то и «нарождалась», то проживала недолго — не дольше, чем мухи в заброшенных шахтах. Даже магазин «Все по фунту» еле-еле сводил концы с концами. Ветер гонял пакеты с эмблемой дисконтного супермаркета «Kwik Save», словно хрустящие перекати-поле, по пустой улице, ведущей к пустому же рынку. Раз в две недели, по четвергам, там еще худо-бедно работали овощные ряды. Мясную лавку, знаменитую своими сэндвичами со свининой, закрыла санэпидемстанция. Там обнаружили кишечную палочку E.coli. Когда А прочел об этом в «Northern Echo», а там было написано так: «E.coli закрыли мясную лавку», — он подумал, что E.coli — это какие-то злые дяди из какой-то загадочной организации. Злые дяди делали, что хотели.
— Как загнать в коровник пятьсот коров? — спросил мальчик, которого А знал в лицо, но не знал, как зовут.
А сидел на могильном камне, на кладбище. Он присмотрелся к мальчишке. Мальчик был из его школы, учился на класс младше. Хотя и казался гораздо старше. Он смотрел на А в упор. А пока еще не разобрался, что ему надо, этому мальчику. На всякий случай он даже привстал с серой холодной плиты, чтобы сразу сбежать, если что, но любопытство все-таки удержало его на месте.
— Как загнать в коровник пятьсот коров? — повторил мальчик. У него был глубокий, почти взрослый голос, хотя, понятное дело, он еще даже не начал ломаться. А подумал, что мальчик специально басит. Чтобы казаться круче.
— Не знаю. А как? — сказал А задумчиво и серьезно, с искренним интересом, с надеждой. Ему так хотелось, чтобы эта была настоящая шутка, а не какой-то дурацкий розыгрыш или предлог для того, чтобы навалять ему очередных люлей.
— Прикрепить на коровник табличку: «Лотерея Бинго». — Мальчик смеялся, как сумасшедший, хотя шутка была не настолько смешная, чтобы так заливаться. А тоже расхохотался, причем очень старательно. В полную силу.
Мальчик пнул ногой каменный крест. Расшатанный крест покачнулся. Мальчик пнул его снова, уже сильнее. Крест опять покачнулся, но устоял. Мальчик огляделся по сторонам, словно решая, чего бы еще сделать плохого. Увидел коричневую стеклянную бутылку, брошенную кем-то из ночных посетителей кладбища. Он поднял бутылку, и А сразу понял, что он собирается ее разбить. О какое-нибудь надгробие. Но мальчик решил продемонстрировать свою отвязанность в полной мере. Он размахнулся и бросил бутылку, как бросают гранату, через кладбищенскую стену. На невидимую дорогу. Еще до того, как бутылка упала, А ощутил всем своим существом, как ему нравится эта по-настоящему хулиганская выходка. Это действительно было весело, а он так давно не веселился. За стеной, с той стороны, раздался звон бьющегося стекла, потом — визг тормозов, и удар, и опять звон стекла. Там гудели машины и хлопали дверцы. Но они с тем мальчишкой уже бежали.
Мальчик бежал точно так же, как и ходил: держа руки, сжатые в кулаки, в карманах своей драной летной куртки. Он бежал первым, А — следом за ним. Они добрались до церкви, двери которой всегда были открыты для бедных и нуждающихся в утешении, и влетели внутрь.
Внутри было прохладно, и особенно — по сравнению с духотой снаружи. А вспомнился медный дверной молоток на Даремском соборе, с его дьявольским безглазым лицом. Преступники всегда укрывались в церквях, пользуясь правом убежища. А, разумеется, не был преступником, но он уже начинал проникаться манящей притягательностью преступления.
Как и весь Стоили, церковь была старой и неухоженной. Облупившаяся краска сходила со стен чешуйками отмершей кожи. Там, где она отвалилась совсем, темнели пятна серой штукатурки. У молящейся Девы Марии на фреске не было рук. Запыхавшиеся мальчишки обошли помещение в поисках, где лучше спрятаться. Ступая прямо по надгробным плитам епископов и благодетелей, чьи имена почти полностью стерлись под подошвами прошедших веков. Они уселись в маленькой боковой часовне, присоединившись к какому-то гипсовому святому. Его глаза были полузакрыты, как будто он хотел спать или попросту перепил, а в руках он держал связку четок, причем их было столько, словно святой собирался сплести веревку, чтобы кого-то связать.
Они сидели и улыбались друг другу, разгоряченные после недавнего приключения, и тут в церковь вошли какие-то люди. В пустынном безмолвии их шага звучали резко и неприветливо, и как-то очень не к месту. Но шаги вскоре стихли. Мальчишек никто не заметил. Они сидели в часовне и ждали, пока у них не появится ощущение, что уже можно выходить. Новый друг А, его единственный друг, мальчик по имени В, стырил книгу церковных гимнов. А разглядывал потолок, выкрашенный в пронзительно-синий цвет и усыпанный золотыми звездами. Эти звезды на нарисованном небе почему-то казались ему более реальными, чем настоящие на настоящем, всамделишном небе. Потолок поддерживали колонны, толстые, как бедра Господа Бога; на колоннах, ближе к верхушкам, стояли скульптурные изображения каких-то еще безымянных святых. Некоторые держали в руках свои атрибуты: инструменты своего мученичества. Некоторые — собственные отрубленные головы. Зрелище, надо сказать, отвратное.
Они шлялись по городу до самого вечера. Дрянные мальчишки, утверждавшие себя в этом качестве мелкими магазинными кражами и бессмысленным вандализмом. Эти выходки сблизили их, укрепили их дружбу. Они нашли друг друга — два одиночества, отвергнутые всем миром. Те, кто видел их вместе, могли бы поклясться, что они если не братья, то уж точно — большие друзья. Они замечательно подходили друг другу, эти два мальчика, с буквами вместо имен. А и В. «А и Б сидели на трубе…» Такие разные, но именно эти различия их и объединили. Буквально за день они сделались неразлучны, как бумага и ручка, как соль и перец, как авария и «скорая».
Но день близился к вечеру, такому же серому и заскорузлому, как весь Стонли-Бирн, и вот в конце улицы возникли три смутных фигуры. А узнал их сразу: мальчишки из его класса, его мучители. Его проклятие.
А давно научился ходить «огородами»: по грязным проулкам, обходными путями, давая немалый крюк.
