С тех пор А всегда мылся в душе, стоя спиной к стене. Не потому, что боялся выронить мыло и получить «палку в задницу» (как нервно шутили ребята в колонии), когда будет за ним наклоняться. А для того, чтобы видеть, есть там кто-то еще или нет; чтобы знать, чего ждать. Они с Асендадо обретались вдвоем в «одиночке», в камере, предназначенной для одного, а сидеть на толчке — просираться, когда рядом есть кто-то еще, все же не очень удобно, и чтобы не сильно стрематься, они ходили в душ поодиночке: пока один мылся, второй оставался в камере и пытался сделать свои дела. Но это значило, что в душевой А всегда был один. А ведь известно, что всякое может случиться, когда ты стоишь в тесной кабинке голый и беззащитный: вода смоет все доказательства. Но А потихоньку осваивался. Не сказать, чтобы он стал совсем уж крутым. Он, конечно, боялся. Но уже меньше, гораздо меньше.
Они с Асендадо почти каждый день ходили в спортивный зал тягать штангу. По закону все заключенные имели право на один час физических упражнений в день. И пользовались этим правом, когда было можно. Сперва по сравнению с другими ребятами А себя чувствовал слабаком, бледной немощью. Если бы не Асендадо, он бы, наверное, вообще перестал ходить в зал. Но Асендадо не давал ему расслабляться, и уже очень скоро А обнаружил, что стал гораздо сильнее. Реально.
Когда они с Асендадо ходили в зал, А считал, что день прожит не зря. Потому что с каждым таким днем он становился сильнее, крепче и жестче. Он как будто готовил себя к тому, чтобы достойно встретить очередную подлянку, которую подложит ему большой мир. Потому что подложит, наверняка.
А большой мир был не так далеко от Фелтхема. Почти в пределах досягаемости. Всего в нескольких милях от Хитроу. Гул больших самолетов был слышен и в камере, если открыто окно. Самолеты летали туда-сюда. Увозили одних людей, привозили других.
В следующий раз, когда Терри приехал его навестить, он привез пару кроссовок. Как будто прочел мысли А. «Рита Sunrise». В общем-то, ничего выдающегося по «великой градации» спортивных туфель, но в миллион раз круче казенных тюремных туфель, в которых, как говорил Асендадо, ходят только лохи.
— С днем рождения, — сказал Терри. — Да, я знаю, что он у тебя не сегодня, а в среду. Но в среду мы не увидимся, так что подарок — сегодня.
А и забыл, что у него скоро вроде как день рождения. Ничего не значащая дата, такая же бессмысленная, как и его вымышленное имя.
— Они классные. Спасибо, — сказал он Терри. — А как вы узнали?
Кроссовки действительно были классные. Белые, как яичный белок, с ярко-желтыми полосками. Терри лишь улыбнулся.
Когда ходишь в кроссовках, тюремные полы кажутся не такими жесткими. Кроссовки — это не просто обувь. Это предмет гордости. Р1х берегут, их содержат в идеальной чистоте. А носил их, что называется, не снимая. И когда «Пумы» вконец убились, Терри принес ему новые. Это стало традицией. «Рита Sunrise» превратились в «Reebok Classic» с синими полосами. Потом были «Converse One Stars». Точно такие же, какие были на Курте Кобейне, когда он выстрелил себе в голову из помпового ружья. Но А они сослужили хорошую службу. А когда отслужили свое, их заменили серые «New Balance» с номером вместо названия. Смотрелись они очень круто и стильно, но А испытал странное облегчение, когда они порвались на носках. Потом у него появилась первая пара «Nike»: «Yukon И». Не самая лучшая модель из «Найков», но «Найк» все равно чемпион! Однозначно. Терри заметил, как А обрадовался подарку, и с тех пор приносил ему только «Найки». За «Юконом» последовали «Air Stab» и «Air Vengeance». «Воздушный удар» и «Воздушная месть». Названия, конечно, не самые лучшие. Но сами кроссовки — супер.
Кроссовки стали отметками времени. По ним А восстанавливал в памяти события тюремной жизни, так же надежно и безошибочно, как по сокамерникам.
Асендадо исчез где-то на середине «Рибоков»: за ним пришли посреди ночи и сообщили, что его переводят в другую тюрьму. Без каких-либо объяснений. Впрочем, это было обычное дело. Ему разрешили забрать с собой только самое необходимое, так что А унаследовал его «богатство». Какое-то время к нему никого не подселяли. Пока А был один, он часто вытаскивал мыло из шкафчика и стирал с него пыль, слушая радио. Он не продавал вещи, оставшиеся от Асендадо. И не давал никому «на время». Почему-то это казалось неправильным. Вот так получилось, что когда его переводили во взрослую тюрьму, он потерял все, что было. Из личных вещей ему разрешили взять только кроссовки, которые были на нем.
Во взрослой тюрьме было легче. А особо не трогали. Собственно, там вообще никого не трогали. Разве что только по делу. Это место считалось более спокойным и мирным, чем Фелтхем. По статистике, случаи нападения на других заключенных случились тут вчетверо реже по сравнению с тем же Фелтхемом. Здесь было меньше людей, сидящих за преступления, связанные с насилием. Никто не выделывался, никто не пытался самоутвердиться за чужой счет. То есть кто-то пытался а как же без этого? Но таких было мало. Сидели здесь в основном профессионалы, для которых тюремный срок — часть работы, наподобие обязательного просмотра «Антикваров на выезде»[35].
Они не мучались сознанием вины, они вообще ничем не заморачивались — просто считали дни до освобождения.
Ближе к концу, с приближением СРДО (самой ранней даты освобождения), его перевели в открытую тюрьму Форд, такое же «место не столь отдаленное», как и любое другое, но с менее строгим режимом, куда помещают тех, кто уже скоро выйдет из тюрьмы, — чтобы помочь им адаптироваться к жизни на воле. Матрасы там были такие же тонкие, как и везде, не толще туалетной бумаги, они так же сбивались и мялись, и каждое утро А просыпался с ощущением, что он всю ночь провалялся на голых досках. На окнах были решетки, камеры запирались, но сущность свободы — не в открытом пространстве. Сущность свободы в том, чтобы делать, что хочется. Дни по-прежнему были похожи на единственную кассету, которую ты слушаешь снова и снова за неимением других; только в открытой тюрьме музыка была лучше. Гораздо лучше.
Среди тамошних заключенных было несколько человек, которые весь срок отсидели в Форде. Грабителю банка и работнику того же банка, который растратил казенные деньги, положено разное наказание. Там сидел один бывший член кабинета министров, злоупотребивший своим положением, и один оскандалившийся бывший мэр. Оба — тори, оба в криминале по самые уши. Оба такие же знаменитые, как и сам А, или тот мальчик, кем он был когда-то. Как правило, эти привилегированные заключенные вели себя тихо и скромно: глазки — в пол, рот на замке. А их по-своему жалел, ведь для всех остальных, «простых смертных», Форд был финишной прямой. Все остальные рано или поздно выходили отсюда на волю, а «джентльменам в опале» оставалось только смотреть и завидовать. Как-то раз А случайно подслушал, как кто-то из них говорил, что содержание в тюрьме одного человека обходится очень недешево: примерно столько же, в год, сколько он тратил на обучение дочерей в престижном женском колледже в Челтенхеме. А как-то раньше об этом не думал, а теперь вдруг задумался, сколько же денег было потрачено на его содержание в колониях и тюрьмах за все эти годы. И что можно было бы сделать с такими деньгами.
В Форде их обучали всяким полезным умениям и навыкам. Ну, чтобы люди, которые выходят из тюрьмы, умели не только плести веревки из разодранных простыней на предмет передачи вещей из камеры в камеру. А научился готовить, и у него получалось вполне пристойно. Он очень гордился своими успехами. Один раз ему разрешили приготовить угощение для Терри.
Терри приезжал достаточно часто. Свидания в Форде проходили в более свободной, расслабленной обстановке. Здесь вообще напрягались значительно меньше, даже надзиратели выглядели если не добродушными, то хотя бы не такими угрюмыми и недовольными. В общем, оно и понятно. Надзиратели — тоже люди. И когда А об этом задумался, он пришел к выводу, что назначение на работу в тюрьму строгого режима вполне можно расценивать как наказание.
А как-то не верилось, что его выпустят на свободу, пока Терри не подтвердил, что да: выпустят, уже скоро. А никак не мог свыкнуться с этой мыслью. На самом деле, это была даже не мысль, а что-то настолько радостное и большое, что оно не укладывалась в голове. Просто не помещалось. Ему разрешили выбрать для себя имя. Правда, его это насторожило. Он подумал, что эта такая психологическая хитрость, очередной ловкий прием, чтобы залезть к нему в душу И поэтому он выбрал простое и самое обыкновенное имя. Нормальное имя, которое не раскрывает характер владельца. Собственно, он к этому и стремился: стать нормальным, обыкновенным.
В тот день, когда А стал Джеком, Терри подарил ему последнюю пару кроссовок. Ослепительно белые «Найки». «Air Escape». «Воздушный побег». Замечательное название. На пять баллов. И сами кроссовки — отличные. Самые лучшие из «Найков». Самые лучшие в мире. А на коробке написана фраза. Вроде как
