останется десятилетней. О ней по-прежнему писали в газете, по прошествии почти пятнадцати лет после смерти. В другой газете, явно из желтой прессы, была напечатана искусственно состаренная фотография убийцы. Кстати, подсудное дело. Нарушение закона о неприкосновенности частной жизни. В первой газете была только та фотография, что и всегда. Единственный разрешенный судом к публикации снимок десятилетнего изувера. Фотография, которую Мишель видела уже столько раз, что узнала бы это лицо из тысячи. Очень знакомое лицо. Потому что и вправду знакомое. Да, точно. По спине пробежал холодок. Как будто за шиворот бросили кубик льда. Вроде как в шутку. Только Мишель было совсем не до шуток. Ей хотелось кричать и плакать.
Она была не из тех, кто кричит и плачет. В детстве она презирала девчонок, которые визжали при виде мышей и лягушек. Однажды в парке, когда она гуляла одна, она совершенно спокойно показала палец дяденьке-извращенцу, который хотел показать ей свое хозяйство. Но теперь, когда Мишель достала из сумки фотографию Джека — фотографию своего парня, который разговаривает во сне, и появляется из ниоткуда, и ничего не рассказывает о своем прошлом, как будто его и не было вовсе, — и положила ее рядом со снимком в газете, ей пришлось зажать рот рукой, чтобы не закричать.
Она уговаривала себя, что этого просто не может быть. Она всю ночь не спала, думала разные малоприятные мысли, вот ей и мерещится всякая ерунда. Но она знала, что это правда. Она знала, кто такой Джек. Просто теперь подтвердилось то, что она знала втайне уже давно: никакой он не Джек. И никогда Джеком не будет, сколько бы она ни дарила ему кошельков с этим именем, выжженным в уголке.
Обмирая от ужаса, она смотрела на единственную официальную фотографию мальчика, который теперь стал мужчиной. Мужчиной, с которым она спала и которого любила. Сейчас его вряд ли бы кто-то узнал. Он действительно изменился; насколько это вообще возможно, чтобы человек изменился за пятнадцать лет. Во-первых, зубы. Они были теперь совершенно другими: не такими кривыми, как раньше. Мишель столько раз водила языком по его идеальным и ровным передним зубам. И ей даже в голову не приходило, что они могут быть искусственными. Хотя глаза — да. Глаза были прежние. Голубые, как у сибирской лайки. Глаза, что смотрели на нее с таким восторгом и горели желанием.
Мишель провела пальцем по лицу мальчика на фотографии в газете. Высокие скулы, но щеки по- детски пухлявые. Да, лицо изменилось. Но она знала это лицо, ведь она столько раз целовала его, с упоением: то нежно, то чуть ли не задыхаясь от страсти. И эти губы… любимые губы. На снимке в газете они кривились в злобной усмешке, но она знала их совершенно другими: они целовали ее и шептали ей всякие милые глупости. Его волосы на фотографии были гораздо темнее — как у человека, который вообще никогда не бывает на солнце. И все-таки это был Джек. Хотя, наверное, будет вернее сказать: этот мальчик на снимке теперь стал Джеком. А значит, ко1да-то Джек был этим мальчиком. И это меняло все.
Если бы он рассказал ей все сам, она бы поняла и простила. Да, простила бы. В этом она абсолютно уверена. В детстве она была далеко не пай-девочкой и совершала поступки, которыми не стоит гордиться. Она любила командовать, никого не жалела и презирала плакс и слабаков, которых буквально травила. Уже потом, когда Мишель стала старше, она поняла, что вела себя просто по-свински. И, наверное, многих обидела. И обидела сильно. Конечно, в другой весовой категории. Не в той же лиге, что Джек. И все же они играли в од1гу игру. Когда тебе весело, если сделать кому-то больно. Теперь она не такая, какой была в детстве. И не она одна. Так происходит со всеми. Люди меняются. Собственно, это и означает, что человек взрослеет. И почему с Джеком должно быть иначе?
Хотя, может быть, все не так просто. Может быть, ей никогда не понять его, никогда. Но она бы смогла простить. Да, смогла бы. Если бы он сам все рассказал.
Но смогла бы она после этого остаться с ним? И родить от него ребенка? Смогла бы она оставить ребенка с ним наедине? То, что он сделал, никак не вязалось с тем человеком, которого она любит. Если все еще любит. Если она еще может его любить. Если она вольна выбирать.
На указателе у дороги написано: «Блэкпул 20 миль». В общем-то, место не хуже любого другого. Ей все равно надо где-то остановиться. На несколько дней, а то, может быть, и па неделю. Чтобы спокойно подумать.
W как в Worm
Червивое яблоко
План родился в метро. Он держался за верхнюю перекладину, которая, как всегда, была жирной и скользкой: желтый пластик в следах потных рук пассажиров. В вагоне было душно и жарко, его руки тоже вспотели. Его немного подташнивало из-за плотного запаха людского пота. Хотелось скорее на улицу. И еще — вымыть руки. Ему было противно держаться за грязный поручень. Но поезд дергался, и приходилось держаться. Страх упасть, потерять лицо был сильнее брезгливости. Другие пассажиры — счастливчики, которым удалось сесть, которым вообще удавалось многое, и жизнь у них была интересней и лучше, — легонько покачивались взад-вперед, словно сонные пациенты психушки. «Еще день — еще доллар», — подумал он, и его аж передернуло. Подсознание само выдавало эти избитые фразы, банальности, которые он постеснялся бы произносить вслух, слова, заставлявшие его морщиться всякий раз, когда он что-то такое слышал или даже когда они просто всплывали в мыслях. Так мог бы сказать его папа. Папа вообще любил всякую пафосную поебень, второсортные «перлы житейской мудрости» из второсортных же фильмов.
Для него любой фильм — второсортный. Он вообще не любит кино. Его бесят эти далекие от реальности сказки для взрослых с их дурацкой посылкой, что у всего есть причина и что все обязательно закончится хорошо. Полный идиотизм. Папенька, кстати, им тоже страдает. Может, как раз п набрался из фильмов. Отец живет в своем мире, который ему самому никогда не понять. Взять те же фильмы. Чем занимается папа по вечерам? Зависает перед телевизором. Почти каждый день, кроме своих драгоценных вторников. Вся гостиная в отцовском доме заставлена видеокассетами. Кассетами! Даже не DVD. Если ты так уж любишь кино, купи хотя бы нормальное оборудование, чтобы смотреть свои фильмы в хорошем качестве. Так нет же. «В оцифровке теряется дух оригинала». Это папа такое выдал. Для него эти кассеты — как грампластинки для придурочных меломанов, повернутых на виниле. Когда он жил в Лондоне, они постоянно паслись в магазинчике через улицу. На самом деле это был даже не магазин, а просто полуподвал, заставленный картонными коробками с этим самым винилом. «Настоящие записи», — было написано на облезлой табличке над дверью. Вот оно, дно свободного рынка: и этот занюханный магазинчик грамзаписей, и вообще все торговые точки, где продается подобная хрень. Любой старый хрен может выставить на продажу любой старый хлам. И еще есть идиоты, которые все это покупают. Вымирающие экземпляры. Сам он этого не понимает и никогда не поймет.
В тот день, в переполненном, душном вагоне лондонского метро рядом с ним стоял парень, который наваливался на него всякий раз, когда дергался поезд. Парень был в сером плаще, с густыми темными волосами, постриженными по последней моде, и с челюстью супергероя. Он был выше как минимум на шесть дюймов. А вот тушка была дрябловатая; парень явно не прилагал никаких усилий, чтобы укрепить мышцы. Такого он измордовал бы на раз, несмотря на его преимущество в росте. Эх, если бы все было так просто. Плащ на парне был стильный. У Алекса с работы был точно такой же. Похоже, что серый — самый модный цвет в этом сезоне. И он вдруг понял, что ненавидит его, этого модного парня. Точно так же, как он ненавидит Алекса. Ненавидит за то, что этот придурок постоянно наваливается на него и даже не думает извиняться; за то, что ему не хватило ума отодвинуться после первого раза. Ненавидит за этот его модненький серый плащ, потому что буквально на днях сам купил себе рыжевато-коричневый. Но больше всего ненавидит за то, что тот совершенно спокойно стоит, весь такой из себя уверенный и спокойный, и читает свой «Guardian», и даже не держится за поручень. В качестве маленькой мести он решил заглянуть в газету. Не потому что его вдруг пробило почитать прессу, а потому что он знал по себе: это так раздражает, когда кто-то в транспорте начинает втыкаться в газету или журнал у тебя в руках. В общем, он заглянул в газету, и на глаза сразу попалась статья про убийцу, которого выпустили на свободу. Про человека, который зверски убил ребенка, когда сам был ребенком. Как он обрадовался в свое время, когда одного из малолетних убийц нашли повешенным в тюрьме. Предположительно, самоубийство. Только радость была недолгой. Оказалось, что это был тот, второй. Не тот, с которым носился его отец. Прямо как с родным.
