Утром он первым делом направился к письменному столу посмотреть письмо. Но, казалось, кто-то нарочно, забавы ради устроил на столе еще больший беспорядок: Жюстен готов был поклясться, что накануне он прочел не все письма Дро-Пандера, а между тем вокруг лежали только прочитанные и ни одного нового. И чем дольше он рылся в груде писем, тем безнадежнее становился беспорядок. В раздражении Жюстен собрал все письма в кучу, как собирают после пасьянса колоду карт, снова смахнул их в корзину и поставил ее на стол. Все равно, погода слишком хороша, чтобы сидеть взаперти.
* * * Слишком хороша. Теперь солнце каждый день поднимало Жюстена с постели чуть свет и звало из дому все к новым открытиям. Пешком или на машине Жюстен проделывал десятки километров, цвет лица у него с каждым днем становился все свежее, розовее, а лазурь глаз все гуще и ярче. К вечеру он буквально падал с ног от усталости, возвратившись домой, сразу же ложился в постель и засыпал таким глубоким сном, что ничто на свете не могло достичь дна этого колодца.
Понадобился дождь, разразившийся как-то после обеда, чтобы Жюстен снова и не без удовольствия сел за черный письменный стол. Он встряхнул все еще стоявшую на столе корзину с письмами, адресованными Бланш, запустил туда руку и вытянул, как билет в лотерее, письмо от Дро-Пандера! Совсем свеженькое, словно его только что опустили в почтовый ящик… Заглавные буквы вздымались величественно, как башни, над стеною строк!
Дорогой друг,
как всегда, Вы выиграли! Все казалось лишь нелепой мечтой, и вот она уже начинает осуществляться. Говорил же я Вам, что Ваше больное сердце в данном случае не помеха.
Когда я написал в Москву с целью поддержать Вашу кандидатуру, я был заранее уверен, что ее не примут, но совсем по другим причинам… И письмо-то я отправил только для того, чтобы не отказать Вам в помощи, когда речь идет о деле, для Вас столь важном. То, что Вы не получали ответа, меня ничуть не удивило. И когда вчера в клубе русский полковник – имени его я не запомнил – подошел к Вам, чтобы поздороваться с Вами и поцеловать Вам, руку, я не сразу понял, в чем дело… Пока мне не перевели то, что он сообщил Вам лично, я, признаюсь, считал все это просто невозможным. Итак, Ваше предложение лететь на ракете в межпланетное путешествие принято. Мне понравилось, каким оценивающим взглядом окинул Вас полковник Советской Армии и как он сказал: «Мы согласны, я верю в ваше мужество и волю».
Путешествие состоится не завтра, и не Вы будете первой, да это и неважно. Если даже Вам не суждено достичьЛуны или другой планеты, ответ этот уже реальность. Этим ответом можно жить как наиразумнейшей мечтой, как обещанием, которое будет со временем выполнено. Вопрос времени и ничего более… Поскольку мы в это верим.
Вслед за тем мне пришлось увидеть, как Вы уехали с Карлосом. Это мне-то, надеявшемуся разделить с Вами сегодняшнюю радость.
Я знаю, что ничего не могу Вам ни предложить, ни дать. Я женат, у меня дети, которых я обожаю. На что же я могу рассчитывать? Думаю, что мы полетим на Луну с грузом наших старых человеческих чувств, что нам не удастся оставить их где-нибудь в лунном гардеробе. Они – такая же неотъемлемая часть нас самих, как голова, руки или ноги, и мы внесем на Луну заразу наших земных радостей и земных наших слез… Останутся ли неизменными наши страсти? Страстно желать знать, что там за закрытой наглухо, заказанной нам дверью:., открыть ее, смело войти и обернуться, когда этого-то и не следует делать… Загадки, лабиринты, шарады, проблемы, проблемы! Мелкие и огромные – космического размаха, любопытство и страсть к открытиям, порок и добродетель и всегда счастье найденных решений! Все производные одного и того же инстинкта – от вульгарного зуда любопытства до потребности все знать – вот что позволяет человечеству творить и плодиться, рожать детей и делать открытия. Те, кто обделены этой страстью, – импотенты, и их удел – скука. Мы, нормальные люди, допытываемся у самих себя с восхитительным трепетом ученого-искателя: что переменилось, что переменится?… Могущество человека все больше и больше зависит от его способности владеть собой, от тех обязательств, которые он сам на себя налагает, от силы воли. А любовь? Любовь? С тех пор как не ведутся больше бои за обладание самкой… Когда мы будем с такой же легкостью посещать Луну, как, скажем, Шавильский лес, или то, что осталось от Шавильского леса, – изменится ли что-нибудь в великой Любви? Не потеряют ли свою колдовскую силу, наши старые слова любви? Эти древние, чуть смещенные слова, как будто фотография не в фокусе… Когда я ощущаю неуловимую силу искусства, я невольно думаю о всех тех неуловимых источниках энергии, которые могут исходить от живого существа. Любовь, подчиняющая одно существо другому… – вот силы, магия коих не раскрыта по сей день, и, хотя психологи исследуют пути этих сил, ониникогда не пытались уловить их. Они и поныне лишь астрологи, колдуны, верховные жрецы, прорицатели.
Но вернемся к старым словам любви… Думаю, что искусство – надежнейший, а быть может, единственный страж истории и что, если даже средства общения между людьми заменятся другими, если вместо речи будут обращаться друг к другу с помощью радиоволн, трепета крыльев, световых сигналов, которые передадут наши чувства и мысли с большей точностью, нежели слова, сплошь и рядом переодевающие, маскирующие чувства и мысль… думаю, что все же убранство слов останется необходимой прикрасой, более правдивым выражением правды, нежели сама правда. В сущности к этому сводятся нападки на натурализм – вполне, впрочем, справедливые, – который должен подвергнуться «проработке», прежде чем стать искусством. Возможно, человеческий язык в своем стремлении выразить наши чувства и наши мысли привлечет, кроме слов, еще и иные элементы, но они останутся лишь новым инструментом, дополняющим оркестр, расширенной гаммой, которую наш слух – или любое другое чувство – позволит воспринять какбы через лупу, как можно увидеть волос расщепленным на четыре, на шестнадцать частей и т. д. Я выступаю в защиту слов любви, пусть они продолжают жить, Бланш, с их «извечной» силой, во всем несовершенном человеческом понимании этого слова. Мне хотелось бы, чтобы Вы взяли их с собой на Луну, и они, подобно экзотическим растениям, украсят впоследствии жизнь на новой очеловеченной планете. Быть тем, кто первым скажет их Вам… Но я забыл, что при всех обстоятельствах в это путешествие я не полечу. Слышу, Вы уже напеваете мне в ответ, как и всегда, когда хотите меня поддразнить:
Ждал он карету,Ждал лошадей. Ракета подана, мадам! Извольте сесть туда вместе с Карлосом!
Но, возможно, человеческое существо меняется. Вы так мало верите в зло, мой друг, что, пожалуй, Вам это не кажется таким уж необходимым. Впрочем, речь идет не о добре, не о зле, а совсем о другой закономерности. Об отточенности всех наших чувств, нашей мысли, когда они достигнут своего апогея и превзойдут его: память, синтез, анализ, воображение. В частности, воображение требуется для успешного занятия наукой; люстриновые нарукавники вэтой области не решают дела, и все великие ученые были мечтателями, поэтами, людьми воображения. Для того чтобы учуять будущее, предугадать его, а затем овладеть им, надо быть и тем, и другим, и третьим. Только все это, вместе взятое, позволяет ученому прозревать научные гипотезы, потом пророчествовать.
Вы, мадам, Вы ничуть не удивляетесь тем чудесам, которые происходят с человечеством, Вы полетите на Луну точно так же, как Вы испытывали новую модель самолета: со страстью, любопытством и верой в человеческий гений. Недавно Вы мне сказали: «Ведь все это когда-то уже было! Крылья ангелов,
