спросила:
– У вас были какие-нибудь навязчивые ночные кошмары после того, как все было закончено?
Рей задумался.
– Действительно, они были у меня. Я всегда был в пути на инструктаж и немного опаздывал, но, казалось, никогда не мог добраться до комнаты инструктажей, потому что мои летные ботинки были настолько тяжелы.
Я упомянул о глухоте Дига и спросил, не имел ли он какого-нибудь ущерба.
– Вообще ничего, – сказал он, – но долгое время мне казалось, что дни тянулись бесконечно, так что мне надоедало. – Он сделал паузу. – Я, кажется, вспомнил, что к концу тура Диг затыкал свои уши ватой. – Затем он захихикал. Я никогда не забуду ночь, когда я сигнальным фонарем Олдиса[151] посветил прямо в лицо Дига. Он едва не выбросил меня из самолета. Он заявил, что я нарушил его ночное зрение и что теперь он будет не в состоянии что-нибудь разглядеть.
– А что ты делал с фонарем Олдиса?
– Я настраивал его для тебя. Ты должен был светить им вперед на землю так, чтобы Диг мог видеть, как ему выруливать со стоянки, а затем добираться до начала взлетно-посадочной полосы.
Я забыл, что на летном поле не было никакого освещения, кроме тонкой линии огней на взлетно- посадочной полосе, которые выключались, если наверху были самолеты противника, и я забыл, что это была моя работа – освещать наш путь на рулежке.
Мы сели в две машины и поехали на обед в расположенный поблизости отель. Обеденный зал был симпатичным, с облицованными панелями стенами и высоким потолком, но обслуживание было неважным, и обед еще не кончился, когда Рей стал проявлять нетерпение. «Я не возражаю против того, чтобы не торопиться во время еды, – заявил он. – Но я не понимаю, почему я должен не торопить
В конце концов мы вернулись в дом и пошли в сад, где сели под парусиновый навес. Он сказал мне, что записался добровольцем в авиацию потому, что хотел догнать своего лучшего друга, который был старше его на год и учился на курсах бортмехаников. Он был бы рад стать бортстрелком, курсы которых были короче, но ему сказали, что он слишком массивный для этой работы и что вместо этого ему придется стать бортмехаником. На собеседовании при отборе его спросили, знает ли он, что такое шплинт двигателя, и он описал шплинт на велосипеде. Между этими двумя типами шплинтов не было ничего общего, но его признали пригодным для обучения в качестве бортмеханика. За восемь месяцев он должен был изучить то, чему в гражданской авиации посвящают четыре года. Он так никогда и не догнал своего лучшего друга, который погиб в ходе боевого вылета еще до того, как Рей присоединился к нашему экипажу.
Я спросил, часто ли он испытывал страх.
– Я не могу вспомнить, боялся ли я когда-нибудь по-настоящему, – ответил он. – Я был в экипаже ребенком, и все это было большим приключением. – Он в течение нескольких мгновений раздумывал. – Ближе всего к страху я был, когда мой рукав распорол осколок зенитного снаряда. В каком налете это было?
– На Гельзенкирхен, – ответил я и знал, что если бы это был мой рукав, то название «Гельзенкирхен» отпечаталось бы в моей памяти до самой смерти.
Он обдумывал вопрос о страхе. Он сказал, что забыл очень многое. Рей очень ярко помнил, как Лес каждый день за завтраком грел свои руки, обхватив оловянную кружку с чаем, но ему было трудно припомнить что-нибудь о вылетах. И в его жизни был совершенно пустой период, начавшийся в день, когда мы прекратили летать, и продлившийся три месяца. Он не имел абсолютно никаких воспоминаний о том, что случилось в течение этих трех месяцев.
В целом он полагал, что период жизни, проведенный с экипажем, был хорошим временем, но фактически никогда об этом не думал. Завеса из трех месяцев полного забвения сделала все воспоминания о боевых вылетах довольно расплывчатыми.
Сейчас, когда мы заговорили об этом, он вспомнил нашу посадку в Сент-Эвале. В частности, он помнил «Мустанг», который летел поблизости, охраняя нас. Его пилот позабавил Рея, показав знак «виктория», когда в поле зрения показалась линия английского побережья, а затем исчез вдали.
Мы замолчали, и я смотрел на кувшинки, росшие в небольшом пруду, который Рей построил в саду.
– Я могу рассказать тебе о случае, которого стыжусь больше всего, – внезапно произнес он.
– Да, расскажи.
– Это было в том вылете к острову Валхерен на бомбежку немецких батарей на побережье. Это было воскресное утро. Восхитительное, прекрасное утро. Мы только что сбросили наши бомбы и разворачивались домой, когда я огляделся вокруг и увидел облако дыма, поднимавшееся над центром города, – его название было Мидделбург, – и я знал, что дым должен был быть следствием взрыва бомбы. Я подумал: «Кто мог сбросить бомбу на город как раз в то время, когда люди выходили из церкви?» – и я ощутил очень сильный стыд.
Он не смог ничего вспомнить о Дрездене, кроме пожаров, и не припомнил, говорилось ли на инструктаже о беженцах.
– Действительно все это стоило того? – спросил я.
Он коротко рассмеялся.
– Действительно все это стоило того? – повторил он. – Это трудный вопрос. Это был жизненный опыт, который не прошел для меня даром. Но действительно ли все это стоило того? В некотором смысле, я предполагаю, что ответ будет – нет. Но я не уверен. Не уверен.
– А кто может быть уверен?
Я собрал свои бумаги, и мы поднялись, чтобы идти назад к дому.
– Ты сказал, что был в «Норидж юнион» начиная с момента демобилизации, – сказал я. – Какое точно теперь твое положение в нем?
– Я юрист в адвокатской конторе.
Мы с Одри, его детьми и женой сели выпить по чашке чаю.
– Конечно, – неожиданно произнес Рей, словно это было оставшееся замечание от предыдущей беседы. – Старина Диг был всем нам как отец.
Я вручил ему первую часть книги.
– Джордж и Лес прочитали это и одобрили, – сказал я. – Сообщи мне затем, что ты думаешь. – И я сказал ему, чтобы он не стеснялся и указал мне на любые найденные им различия между его точкой зрения и моей.
Он усмехнулся.
– С нетерпением жду, когда смогу прочитать это, – ответил он.
«Дорогой Майк,
Было по-настоящему радостно увидеть вас обоих снова после такого долгого времени, и мы очень ждем будущей встречи с вами и другими. Я действительно с удовольствием вспомнил те времена и только после разговора с тобой понял, сколько всего я совершенно забыл.
Фактически начиная с нашего разговора и после прочтения книги я задавался вопросом, не сработал ли тогда в моей голове некий защитный механизм, отсекавший все эмоции и ощущения реальности. Ты помнишь, что я не мог ничего вспомнить из периода непосредственно после боевых вылетов.
Я не хотел бы, чтобы ты что-нибудь менял в отношении меня. Ты проделал большую работу, и я получил удовольствие от нее. Боже, какой пестрой и шумной компанией мы были! Отношения между нами были значительно более прочными, чем мне вспоминалось. Действительно, при дальнейшем размышлении мне стало ясно, что это, должно быть, было еще одним выражением напряженности и тревоги, которые мой мозг отказывался принять...
С наилучшими пожеланиями,
Твой
После встречи с Реем я сам себя спрашивал, почему мы были так неистово антипатичны друг другу тогда. Вероятно, единственная непримиримая разница между нами была в том, что, интенсивно работая, он показывал мне, что не боится тяжелой работы, а я энергично работал, чтобы показать ему и всем остальным, что я не боюсь.
Глава 7
