Время и место

– Они еще придумают, будто я посылал на табак менять! А что? Неплохая идея! Хотя всем известно, что я не курю... – Лев Филиппович махнул рукою то ли в досаде, то ли в испуге и умчался.

И было неясно, предпринимает ли что-либо, чтобы Сашку спасти, или вправду рукой махнул? Потом через секретаря директора, знакомую Виктора Ивановича, узнали: предпринимает. Был у директора. Разговаривал с парторгом завода. Ну, и с Олсуфьевым, Василием Аркадьевичем, главным инженером, имел, конечно, беседу, потому что Сашка возник отсюда, от Василия Аркадьевича. Но минута была невезучая – конец месяца, никому ни до чего. «Вы чужую работу на меня не наклячивайте. Я в дела охраны не вмешиваюсь». Сашку вечером из комендатуры не выпустили, остался там на ночь, а утром пришел человек и пригласил меня в заводоуправление к товарищу Жмерину. В натопленной жарко комнатке сидел краснолицый, с черным хохолком Жмерин и, откинувшись назад, рассматривал меня издали, голову слегка клоня набок, как художник, всматривающийся в модель.

– Догадываетесь, зачем вызвали?

– Нет, – сказал я. – То есть, может быть, да...

– Может быть? Ничего себе – может быть...

Жмерин покачивал головой и хмыкал, как бы пораженный наглостью моего ответа. Я впервые был здесь и впервые разговаривал со Жмериным. В его манере говорить отрывисто, с паузами была какая-то мутная многозначительность. Он будто все время предлагал собеседнику догадаться о чем-то главном. Вдруг спросил:

– Вы хороший физиономист?

– Не знаю, – сказал я.

– Посмотрите на карточку. Видите этого человека? На кого он похож?

Протянул мне карточку. Мужчина средних лет, черноволосый, в пенсне, в светлом тесном костюме, в белой рубашке, в галстуке, держит на коленях кудрявого пацана лет пяти. Я сказал, что человек незнакомый. Никогда не видел.

– Вы правы. Его не видели. А этого видите каждый день. – Он ткнул пальцем в пацана. – Перед вами фотография расстрелянного шесть лет назад врага народа Антипова, отца того техника по инструменту, который задержан при попытке купить табак, похищенный с фабрики. Будет показательный суд. Руководство фабрики взмолилось: положите конец грабежам среди бела дня! Мы обязаны действовать и ударить воров и спекулянтов по лапам...

И затем вопрос: кто дал Антипову приказание купить табак? Я сказал, что не знаю. Знаю лишь, что Антипов не курит и табак ему не нужен. Это было правдой, Сашка закурил через два года. Жмерину мой ответ не понравился.

– Покрываете? – Зажмурил один глаз, а другой, черный, мохнатый, уставил дулом в меня. – Неправильно делаете. Зря, зря. Имейте в виду, теперь всякий пустяк, хотя бы такая мелочь – ну, табачку схватили у мальчишек, какой грех! – имеет внутри политическую подкладку. Ты согласен?

– Да, – сказал я. – Хотя подкладку можно, конечно, подшить...

– Это как?

– Ну, как подшивают...

– Врешь!

Жмерин ударил ладонью по столу.

– Ты шутки брось. Подкладку не шьют, а обнаруживают. Понятно вам? А думаете, случайно у вас в гнездышке открылись дела, у вас Черепова, горбатая, курильщица неистовая, так ведь она монашкой была, пока монастырь не закрыли и всем дурам под зад... А старичок, завскладом? Вот хитрая лиса! Все чужими руками. А сам чуть что – язва открылась, и в больницу нырнул. Старичок из раскулаченных, нам хорошо известно. Он в Москве с тридцать второго года. Еще Новикова Надежда, тоже фрукт: дома муж инвалид, а она прости господи. Чего стесняться? Война все спишет. Ну, и вас два гаврика. И как это вас всех в одно место с одинаковыми минусами сунули? А что делать, когда людей нехватка, скажи. Вот вы и пользуетесь, господа хорошие. – Глядел сурово и черные брови над переносьем сводил. – Я бы вас, конечно, сюда на работу не взял. Да за всем не уследишь. Война, брат, великая, и победа будет громадной ценой...

Я сидел смирно, слушал, вникал, старался понять. Вдруг открылось: главное неудовольствие не против Сашки, не против бывшей монашки или раскулаченного Терентьича, а против Льва Филипповича Зенина, потому что рыба гниет с головы. И надо узнать: случайно или не случайно подобрались люди? Зенин, разумеется, не сам подбирал, а кто-то ему подбрасывал. Антипова, к примеру, кто? Не главный ли инженер Василий Аркадьевич Олсуфьев? Было бы важно уточнить, часто ли Зенин с Олсуфьевым совещается? Заходит ли Олсуфьев в отдел? В ЦИС? И насчет Череповой: не ведет ли религиозных бесед, не приносит ли каких-либо книг? Я отвечал то, что знал. А не знал я ничего. Олсуфьева в глаза не видел. Религиозных бесед не слышал. Многозначительность разговора становилась все туманней. Дело запутывалось. В его глазах я был человек, не пользующийся доверием – он сказал прямо, – и, однако, он откровенничал и даже просил моей помощи. Но помочь я не мог, ибо ничего не знал. Про Олсуфьева слышал, но про его заместителя Майданникова, о котором Жмерин стремился что-то узнать, слышал впервые. Про табак и капусту, с чего все началось, мы оба забыли. Но, когда он неожиданно встал и сказал: «Вы свободны!» – я спросил: а если обойтись без показательного суда? Он ответил: «Все зависит от Антипова. И от тебя». Я не стал выяснять, что он имеет в виду.

Когда вернулся в мастерскую, Сашка был там, согнувшись над тисками, пилил ожесточенно матрицу. У него всегда, когда работал, появлялось в лице и во всей фигуре выражение судорожного и несколько суетливого напряжения. Терентьич учил его: «Легше, легше! Чего на тиски, как на бабу, жмешь?» Я спросил у Сашки:

– Спал ночью?

– Почти нет.

– Почему нe отпускали?

– Отпустили, да поздно. Метро не работало. Я там остался, да не спалось ни черта... – Он помолчал, вытер запястьем пот со щек. Лицо было грязное. – Не пойму, чего хотят.

– А все-таки?

– Кто их знает. Наказать для примера, что ли.

– Ну, а ты?

– Что я? Наказывайте. – Сашка пожал плечами. – Я не возражаю.

Шла война, были нужны самолеты, мы делали для них радиаторы, а все остальное не имело значения. Подошла Люда и, глядя на Сашу радостно – глаза лучились, – шепнула:

– Слава тебе, господи... Я за тебя молилась...

– Ну! – сказал Сашка. – Это здорово.

Он ждал, что в мастерскую придет Надя, но той было некогда. Она осталась в ЦИСе главной, пока Терентьич лечил в больнице язву, сиречь перепуг. Через три дня Терентьич явился – исхудалый, тихий, в серебряной бороде, шаркал по цементному полу, как истинный старик, ничем не интересовался, а на Сашку смотрел робко и с ожиданием. Но Сашка ему рассказывать не стал. Терентьич узнал от женщин. Как-то утром вынул из кармана и протянул Сашке свернутый кольцом старый, трепаный, из толстой кожи пояс.

– Возьми-ка... А то, гляжу, твой не годится... Штаны потеряешь... – Глядел хмуро, без улыбки. – От сына остался.

Сын Терентьича, сапер, погиб в сорок первом. Терентьич никогда о нем не говорил, будто не было сына, не было горя, и вообще на судьбу не жаловался. И поэтому теперь, когда заговорил, да еще подарил сынов пояс, все удивились. Какая-то сила в душе Терентьича, делавшая ее, душу, тугой и жесткой, ослабла. И перепуг еще лихорадил старика, потому что антиповское дело не кончилось. О да, я-то знал, что дело тут не антиповское, а зенинское, и даже, возможно, олсуфьевское. Старику бы посидеть в больнице еще деньков пять, но страх за стеллажи – а вдруг что случится с замечательными корундовыми резцами и тончайшими грифельного цвета надфилечками в вощеной бумаге? – этот страх пересилил. Лев Филиппович целую неделю был мрачен, ходил по коридору, не поднимая глаз, молчком, разговаривал отрывисто, и понять было нельзя, на каком мы свете. Говорили, будто его тоже вызывал Жмерин и Лев Филиппович вернулся от него серый от злости и с маху зарезал громадное «требование» пятого цеха – сократил вдвое. Получился скандал, Лев Филиппович и начальник пятого орали друг на друга на лестнице.