Время и место

Она тараторила, продолжая улыбаться и глядя на Антипова с радостным интересом. Он спросил:

– А ты как?

– Я великолепно! Мы так чудесно живем с Борисом Георгиевичем, увлеченно работаем, ходим в консерваторию. Я тоже работаю, ты со мной не шути! – Сусанна погрозила пальцем.– Пишу о драматургии, о поэтике Островского. Договор на двенадцать листов, а будет, наверно, листов пятнадцать. Ты помнишь, как я увлекалась театром в институте? Нет? Не помнишь? Странно! – Она захохотала.– Я была безумная театралка...

Он помнил только что-то похожее на ванную, полную пара. Сердце колотилось от горячего, душного воздуха. Сусанна прикоснулась к его руке.

– Саша, если хочешь знать, – зашептала, – правду... Во всем, что сейчас мучает Бориса Георгиевича, виновата Валентина Петровна. Ты знал Валентину Петровну? Своеобразная женщина... С одной стороны – больная, шизоид, постоянно в больницах, с другой – цепкая, корыстная, жадная. Нет, я не отрицаю достоинств... У нее были достоинства, например изумительно легкая походка. Она заставила Бориса Георгиевича с этой пьесой... Принудила его буквально силой...

– Но разве Тетерин...

– Да, да! Тетерин просил, – шептала она, – но Борис Георгиевич колебался. Она его заставила. И вот ее нет...

Тут скрипнула дверь, вошел Костин. Он был бледен, но улыбался как-то отрешенно, легко.

– ...а он страдает, – закончила Сусанна.

– Кто страдает? – спросил Костин.

– Да мы тут вспоминаем... Старых знакомых... – сказала Сусанна. – Феликса Гущина помнишь? Поэта? Такого черного? Он вас боксу учил.

– Помню, – сказал Антипов.

– Ты знаешь его судьбу?

Антипов не знал. Феликс, оказывается, давно в психиатрической клинике, у него бред, будто он атомная бомба, может взорвать город. Поэтому, чтобы спасти Москву, все время куда-то убегал, его ловили в поездах, в других городах. Сусанна предлагала навестить его в больнице. Антипов согласился. Костин слушал мрачно, без интереса. Смотрел в окно. Антипов подумал: «Надо уходить». Костин вдруг сказал:

– Чтобы уж закончить эпизод, скажите, что меня устраивает любое решение. Пускай хоть передают дело в Верховный суд! Я не возражаю. А что вообще происходит в жизни? Расскажите-ка!

Антипов начал что-то плести о грандиозных новостях и потрясающих слухах, о которых тогда шептались все, но Костин скоро перебил его:

– Послушайте, я расскажу вам другое, Антипов. Просто для вашего сведения... И для того, чтобы усугубить общую неразбериху... Возможно, вы знаете, а возможно, и нет: в сорок шестом, когда я принял вас в свой семинар, мне дали понять, что вы лицо нежелательное и без перспектив. Что вы сын врага народа... И посоветовали отделаться...

Сусанна кивала.

– Помню хорошо... И кто тебе советовал, помню...

– Того человека уже нет. И, кстати, он желал мне добра. Дело не в том, что я не захотел от вас отделаться и проявил, стало быть, некоторую неосторожность или, скажем, некоторое чрезмерное уважение к самому себе, а в том, что... что... – Он умолк, думая. – Сам не знаю... В чем-то другом... Поступок-то был ничтожный... Но бывают времена величия ничтожных поступков. Ах, все равно! – Он махнул рукой. – Я не лучше и не хуже других.

На другой день Антипов поехал за город, нашел поселок, барак, комнатку на втором этаже с видом на хозяйственный двор,– где штабелями и вразброс лежал горбыль, по доскам гуляли куры, сушилось белье, от летней уборной тянуло хлором, наконец вышел худой неопрятный старик в ковбойке, в холщовых брюках, в рваных резиновых тапочках на босу ногу. Антипов стал его убеждать, чтобы старик поехал в Москву и встретился со старым товарищем. Надо понять, забыть, начать, старик смотрел холодно, глаза сощуривались, сохлые губы сжимались проваленно, отчего выражение лица было напыщенно-высокомерное, но Антипов видел, что старик замечательный, вернулся чудом, неведомо как, что не только писатель, а лесоруб, землекоп, кулачный боец, зверобой, пират, умеющий кидать ножи. Старик сказал: стояли на льдине, которая раскололась, понесло в разные стороны, и теперь уж назад выше сил человеческих, неохота прыгать. Разве нельзя пожалеть? Старик засмеялся голыми деснами: о, это самое ценное, что есть на земле, когда у человека не остается сил, у него есть еще последняя сила – сочувствие к другому, женщину выпустили из лагеря раньше срока, ее любили, провожали толпой, и она повторяла, обращаясь к провожающим: «И вы за мной! И вы за мной!», делала руками зовущие заклинательные движения, и так шла, пятясь, всю дорогу, от ворот до степного взгорка, повторяла шепотом уже неслышное никому «И вы за мной! И вы за мной!» и двигала призывно руками, и ничего другого не могла сделать для тех, кого оставляла.

Ранним утром был звонок. Костин снял трубку и – услышал знакомый, но старый и слабый, еле слышный – звонили, может быть, издалека или из автомата – голос, который сказал:

– Здравствуй, Боря. Говорит Михаил. Как ты поживаешь?

– Миша! – крикнул Костин. – Здравствуй, дорогой! Наконец-то прорезался!

– Я был занят хлопотами, ездил в Ярославль, туда, сюда, сам понимаешь. Надо как-то устроиться. Да еще зубы делаю, все вырвал, шамкаю безобразно – с людьми встречаться неловко.

«Однако встречаешься», – подумал Костин, но внезапно нахлынувшая радость была сильней неприятной мысли. И он крикнул счастливым голосом (так кричал, что Сусанна прибежала из кухни):

– Миша, когда увидимся?

– Увидимся, – спокойно отозвался слабый голос издалека. – Увидимся непременно. Но ты скажи-ка, у тебя сохранились какие-нибудь мои книги? Ведь я тебе что-то дарил: «Аквариум», сборники рассказов...

– Твои книги? – озадачился Костин.

– Понимаешь, нужны для издательства. Я хлопочу о переиздании. У меня нет ни одного экземпляра, и у Татьяны нет, а скорей всего, не хочет давать. В целой Москве не могу найти, и в библиотеках нет, потому что изъяли своевременно, представляешь, конфуз? Писатель жив, а книги исчезли. Обычно наоборот: книги живы, а писатель исчез...

В трубке прыснул пронзительно знакомый, из глубины памяти смешок. Костин вспоминал, где же Мишкины книги?

– Может, и ты уничтожил? – предположил Тетерин. – Фамилия неблагозвучная. Да еще с дарственной надписью... Нет?

– Нет, – сказал Костин. – Не уничтожил. По-моему, они на даче. Да, на даче.

Костин обрадовался, когда вспомнил, что книги целы: в мансарде, в холодном закутке под крышей, где хранилось кое-что, что надо было бы действительно уничтожить, да то ли позабыли, то ли рука не поднялась. Договорились так: через три дня после того, как Костин съездит в воскресенье на дачу, встретиться днем, но где? Костин звал к себе: место известное, живет в том же доме, где прежде, на Большой Бронной, Миша бывал много раз.

– Так, так... В том же доме... Это чудесно... – невнятно бормотал и покашливал голос в трубке. – Это очень хорошо... Мы встретимся, знаешь где? На Тверском бульваре, где стоял памятник Пушкину. Где вы поставили эту жуткую бабу на крыше.

В назначенный день встретились на бульваре, обнялись, расцеловались, смотрели друг на друга полумертвыми глазами, увидели несчастья, болезни, старость, какая-то сила бросила их через дорогу в театральный ресторан, к знаменитому Бороде, который обхватил Мишу за плечи, затрясся, заплакал, много пили, ели, курили, пили кофе, снова водку, подсаживались разные люди, мешали разговору, но и помогали, п о м о г а л и в ы н е с т и н е в ы н о с и м о е вместе с салатом, окурками, болтовней о футболе, ужасными новостями о тех, кто погиб на войне, кто кого бросил, к кому ушел, было важно, что сидят вместе, их видят