– Ну и что? Мы не профессионалы.
Они постояли молча, глядя друг на друга испытующе. Тут на кухню вошла Люсьена с тарелками, опустила их шумно в мойку.
– А вы что, молодые люди? Тоже выясняете отношения? – спросила хохоча. Глаза горели, цвет лица был малиновый, избыточного гемоглобина, никто не дал бы ей сорока с чем-то. Черное шелковое платье, облегавшее ее, сверкало наподобие авангардистской скульптуры из круглых металлических рулонов и полушарий. – Но какой дурак Мирон, правда? Зачем полез на Квашнина? Он у меня дома получит!
– Ты его не трогай, – сказал Антипов.
– Нет, получит непременно. Надо же быть таким дураком – прийти в гости и качать права. Да разве не ясно, что Толя Квашнин никогда пальцем о палец не ударит, чтобы кому-нибудь помочь? И уж тем более Мирону. Саша, меня послали за мороженым. Где мороженое?
Он открыл холодильник и вынул коробку, за которой ездил сегодня утром.
– Спасибо. Я тебя поздравляю. – Она приблизила к нему пылающее лицо и чмокнула в щеку, потом притиснулась горячими губами к его губам. – Квартира у тебя роскошная. Я тебе г д е – т о п о – х о р о ш е м у, как теперь говорят, завидую. – Опять захохотала. – И дети у тебя – дай бог. Но лучше всех Таня!
Она умчалась, шурша шелковыми рулонами, звеня браслетами, унося запах духов и двухслойных воспоминаний. Первый слой, несколько бледный и стершийся в памяти: две ночи в Ялте семь лет назад, где оказались случайно вдвоем. Он без Тани, она без Мирона. Она очень хотела с ним спать. Он не был уверен, что это нужно. Тень Мирона душила, как дурная погода. На узкой гостиничной кровати, похожей на ящик для мелкой садовой рассады, он признался в том, что дурная погода лишила его сил, но она была непреклонна. «При чем тут Мирон? Я его жалею и уважаю, не мыслю жизни без него. Но он, к сожалению, неудачник во всем!» После двух ночей, которые подтвердили истину о том, что Мирон неудачник, не было ничего никогда и не мелькало ни малейшего намека на Ялту, но у Люсьены образовалась манера при всех пылко, по- дружески целовать Антипова в губы. Вот так же пылко впилась в него губами во время танца на Новом году в ЦДРИ год назад – и это был второй слой воспоминаний, жгучий, болезненный – и шепнула на ухо о том, что в с е з н а е т. Он понял, что с этой женщиной шутки плохи. Она могла потребовать от него многого.
Сын спросил:
– А все-таки объясни, Анатолий Лукич сделал дяде Мирону какую-то гадость?
– Нет. Это старые счеты.
– Но почему же?..
– Потому что люди раздражены. Раздражены, понимаешь? Когда-то начинали вместе, шли в одной упряжке, а потом жизнь разбросала кого куда. И смириться трудно. Ну вот, скажем, Анатолий Лукич выпускает уже двенадцатую книжку, а у Мирона только первая на подходе. Он ее двадцать лет пилит. Толя мог бы, конечно, помочь при желании, он секретарь, член редсовета, то да се. Но не обязан. Никто никому не обязан, понимаешь?
Степан молчал, сосредоточенно обдумывая то, что услышал. Брови были нахмурены, смотрел в пол. Не поднимая глаз, спросил:
– А может, дядя Мирон написал что-то гениальное?
– Ну, не знаю. О войне. Он вообще-то несколько нудноват. Ушиблен Стендалем.
– А у тебя сколько книг?
– Черт знает... Кажется, семь, не то восемь.
Возвращаться в большую комнату не хотелось, но было необходимо. Антипов уже поплелся было к двери, когда навстречу быстрыми шагами влетели Таня и Эллочка. Таня держала два разбитых фужера, а Эллочка несла в вытянутых руках скомканную, в виде большого куля, залитую вином скатерть. Таня была бледна, прошла мимо, не взглянув на Антипова, у Эллочки на лице мигала пьяная плутовская улыбка.
– Танюша, я все сделаю! Я уберу! – бормотала Элла и глазами объясняла Антипову нечто юмористическое. – Где у тебя совок и веник? Саша, дай совок!
– Я сама. Дай мне совок. Иди к гостям, Элла.
– Я и есть гость. Зачем мне идти? Дай совок, тебе говорят.
– Что случились? – спросил Антипов.
– Мирон его взял за галстук, когда Котов вступился, он его толкнул... – Эллочка хихикнула. – Господи, время никого не меняет! Мне кажется, я где-то на вечеринке на Тверском. А ведь я уже бабушка.
– Саня, ты намерен все время находиться здесь? – спросила Таня. – В местах общего пользования?
– Я уже давно бабушка, – сказала Элла. – Моему внуку четыре года...
– Пойдем, Степанидзе, – сказал Антипов. – Будешь разнимать.
В разгромленной большой комнате в полутьме, при свечах, все сидели не за столом, а по углам, вдоль стен, на диване, ели мороженое и разговаривали спокойно. Толстый Котов в белой рубашке с расстегнутым воротом, под которым болтался полураспущенный галстук с эмблемою Олимпийских игр в Гренобле (Виктуар там побывал в спецгруппе спортивных журналистов, хотя отношения к спорту не имел), хрипел что-то медлительно, с одышкой на ухо очкастой седой Злате, сидя к ней вполоборота, развалясь, как и полагается директору такой могучей фирмы, как пансионат «Золотое перо». Остальные обсуждали письмо Гусельщикова. Сам Володя обретался где-то на юге с какой-то женщиной. Никто точно не знал, где именно. Антипов последний раз видел Володю в ночь под Новый год, тот туманно, обиняками что-то рассказывал о своем романе, но Антипова так кружили собственные переживания, что он ничего не запомнил. Маленький Дима Хомутович, превратившийся в мальчиковатого белобрысого старикашку, шептал восторженно и по секрету: роман классный! Злата, внезапно оторвавшись от Котова, сказала, что все это спекуляция. Злата работала в министерстве и привыкла разговаривать строго. Ее спросили: на чем? «На нашей боли!» – быстро ответила Злата. Таня разносила мороженое. Ее лицо ничего не выражало, губы были поджаты, как будто она держала во рту булавку. Мирон вдруг поднялся с бокалом в руке. «А я предлагаю тост за нас, неглубокоуважаемых!» Злата и Элла возмутились и сказали, что не надо валить всех в кучу. Мы считаем, что мы лучшее, что сейчас есть. «Мироша, – сказала Злата, – я тебе скажу словами моей свекрови, которая часто говорит моему благоверному: Колюня, ты себе цены не знаешь! Так вот, Мироша, ты себе цены не знаешь». Элла сказала: «А я, кстати, считаю, что Саша написал две изумительные книги. Это шедевры русской литературы, я говорю серьезно. Пусть Саша меня простит за то, что говорю комплименты в его доме, немного бестактно, я понимаю, но это правда!» Тут все загалдели вроде бы в поддержку Эллы, на самом деле дурашливо, сводя дело к шутке, что было правильно, Антипов перехватил насмешливый взгляд Мирона, и ему опять стало скучно. Он вышел из комнаты как бы в поисках сигарет. Когда вернулся, обсуждали женщину, с которой Володя Гусельщиков уехал на юг, Люсьена знала ее по какой-то коктебельской компании. Она сказала, что женщина чрезвычайно расчетливая. Злата сказала: как бы она не просчиталась. Еще кто-то сказал, что считать сложно, много действий, извлечение корня, надо с помощью компьютера. Потом говорили о муже расчетливой женщины, который, как все согласились, вел себя не по-мужски. Но было интересно, чем
Вдруг Антипов проснулся от голоса. Он лежал в постели, под одеялом, а Таня сидела перед трюмо к нему спиной, расчесывала волосы. Она всегда сидела перед трюмо страшно долго. Было половина третьего. Он не помнил, как разделся и лег. Голос Тани был ровный, бессильный:
– Объясни, я тебя прошу, зачем ты это сделал?
– Что именно?
– Зачем? – Голос задрожал.
– Да что сделал? Позвал гостей?
– Зачем всем показывал, что меня не любишь? Что у нас все кончено? Какой ты жестокий человек!
– Господи, да я ничего не показывал никому...
– Тем хуже. – Она всхлипнула. – Значит, для тебя это естественно... Значит, ты так чувствуешь...
Он молчал: хотелось спать, саднила какая-то ранка, причиненная непонятно кем и чем. Неприятен был Квашнин? Задел разговор о Гусельщикове? Не было сил возражать Тане. Она плакала. Ну и бог с ней.
