щедрыми денежными пожертвованиями заказал необходимое количество служб за упокой души. Даже при полной убежденности в том, что Эмилия сразу попадет на небо, юная и невинная, службы о ее упокоении не помешали бы. Так считали и священник, и те, кто распоряжался деньгами.
На третью ночь я заснула в часовне. Уронив голову и руки на ложе Эмилии, я не могла противостоять больше сильному желанию закрыть глаза. Во сне ко мне приходили кошмарные духи смерти и черви подземного мира, а таинственная тень, которая всегда преследовала меня и которую я никогда не узнавала, волновала меня настолько, что я, вскрикивая, просыпалась. Кровь потекла по пальцам моей руки, которой я так сильно скала амулет, что порезала его краями кожу. Горничные Аделаиды испуганно зашептались, я услышала что-то вроде «сатаной одержимая» и «он мстит ей». Меня отвели в башню, и я уже не сопротивлялась.
Майя хотела накормить меня молочной кашей, но я только попила воды, воспротивившись ее намерениям. Аделаида подошла ко мне.
— Где же вы возьмете силы пережить все это? Что сможет сделать вас сильной?
Я приоткрыла свое лицо, рассматривая ее. Даже после всех напряженных дней, которые она провела рядом, щеки ее были покрыты румянцем, а глаза блестели. Отдавая золотом, косы спадали на узкую спину и забавно завивались на кончиках, перехваченных лентами. По сердцу моему пробежал теплый ветерок.
— Любовь, — услышала я свой голос. — Любовь даст мне силы.
На кухне готовились к поминкам. Пекли хлеб и варили огромный котел каши для гостей из деревни. Во дворе замка вновь раздалось хрюканье трех свиней, предназначенных для жарки на решетке. Как только взошло солнце, батраки пронесли через двор столы и открыли ворота зала. Один из них принес древесину для розжига огня, чтобы обогреть помещение, которое на протяжении нескольких дней не было надобности топить. Вход в зал казался мрачным, как склеп. В солнечных лучах поднимались столбы пыли, но до этого никому не было дела.
Я примостилась на подоконнике и в промежутке между бодрствованием и сном смотрела на то, что происходило там, внизу. Майя бежала по двору с перекинутыми через руку платьями. Вчера несколько часов кряду она занималась тем, что проветривала и приводила в порядок траурную одежду, чистя ее щеткой. Каждому провожающему усопшую в последний путь хотелось выглядеть наилучшим образом.
Щелкнул дверной замок, вошла Майя, положила на сундук мое платье и, не говоря ни слова, тут же исчезла.
Стянув через голову свое платье, я немного погрелась на солнышке. Передо мной пронеслись обрывочные воспоминания о купании в теплой воде и благоухающих эссенциях. Я потянулась. Застежки железного пояса заскрежетали. В двух местах появилась ржавчина, и в том месте, где пояс несколько дней назад жал особенно, появился гной. Вздохнув, я потянулась за платьем.
Спускаться вниз, идти на службу в аббатство, предавать холодной земле тело Эмилии — я повернулась, отодвинула занавес — кровать была пустой. Никто больше не лежал на ней, никто не считал звезды на балдахине по своим пальцам на руке. И это не сон, это явь. Я присела на кровать, с трудом преодолевая головокружение. Эмилия. Эмилия.
Все во мне окаменело. Слезы хрусталиками застыли в глазах. И ничто не волновало меня. За одну- единственную ночь я лишилась всех человеческих чувств.
Занавес пах ладаном. Я обвела пальцем контур одной из звезд. Взглянула на свое запястье. Многочисленные шрамы и струпья, которые я все время сдирала, обвивал кожаный ремень, несколько раз обмотанный вокруг руки. Майя думала, что каждый узел был обозначением прочитанного псалма. Если бы все это было так…
Аделаида вмешалась в спор, произошедший внизу, на улице. Ее нежный голосок срывался от негодования, и я слышала, как кто-то над этим захихикал.
— Господи, пошли мне долготерпение, — как обычно, прошептала она, когда замечала, что ее не принимают всерьез.
Я натянула платье через голову и стала возиться с застежками на поясе. Концы пояса едва сходились. Я втянула живот.
— Терпение. Терпение.
Я сделала глубокий вдох, и пояс застегнулся, больно врезавшись в талию. Когда я в последний раз носила платье? В феврале, на первой неделе Великого поста, когда был найден мертвым, с размозженной лошадиным копытом головой верховный шталмейстер. Я сглотнула. Слишком узко. Для июля уж слишком.
Дрожащими пальцами я освободила застежки. Руками провела по животу, ощупала острый край железных оков, почувствовав под ними тепло, и все поняла…
— Всемогущий.
Месячные. Сколько времени их уже не было у меня? Кровотечение, которое отравляло мое существование, боль в низу живота, вызывавшая у меня плохое настроение, дискомфорт — ничего подобного давно не было, а вместо этого тошнота. Задыхаясь, я схватилась за горло. Перед глазами почернело…
— О Боже, пусть будет не так, прошу, прошу, только не со мной…
Я лихорадочно попыталась вновь застегнуть пояс, но не смогла. Я присела на скамейку. Мысли путались в голове. Строгий пост. Телесные наказания, бессонница. «Так как рука твоя денно и нощно тяжестью лежала на мне, иссушая сок мой…» А если это было волей Божьей — иссушить меня? И я сразу поняла, что обманываюсь в этой надежде. Но как мог допустить Господь, что теперь я ношу в себе ту проклятую ночь, ребенка — плод мести и силы? Это вконец разобьет миф о моей невинности…
В глубоком волнении я рассматривала свои руки, все в шрамах, лежащие на коленях.
Ребенок. Чья кожа чиста, как летнее утро. Любопытные руки, которые хотят познать мир, ножки, которыми он сучит, чтобы завоевать этот мир. Беззубая улыбка, сладковатый запах материнского молока, счастье оттого, что держишь в руках комочек жизни, слышишь его голос, видишь чудо его пробуждения… Мне вспомнились мои умершие братья и сестры. Эмилия, которую я убаюкивала и пеленала.
И почему так угодно Господу, чтобы я обнаружила это в день ее похорон? Одна жизнь угасает, а новая возникает…
Я положила свою руку на живот. Еще ничего не было заметно, но это чудо уже было во мне, Слезы покатились по моим щекам. Мне, как никогда, стал близок и отец этого ребенка, я почувствовала его присутствие, схватилась за голову в глубочайшей растерянности.
— Эрик.
Одно лишь имя, только и всего. Погребенное под обломком ночи, оно выбивалось к дневному свету. Таинственная тень, смущавшая меня на протяжении недель, обрела конкретные очертания. Эрик Воспоминание, болезненное и сладостное одновременно, пробивало себе дорогу глаза голубые, будто цветущий лен, белокурые волосы, в которых играет солнце, смех…
Будет ли ребенок похож на него? Я положила руку на живот, словно желая защитить своего ребенка ото всех передряг в мире, и, сидя на табурете, наклонилась вперед так, что кровь ударила мне в голову.
У Кухенгейма тоже голубые глаза, а волосы — цвета выгоревшей соломы. И выход, по-моему был найден. Белокурое дитя с голубыми глазами, через полгода после заключения брака. Наследник, о котором можно только мечтать. Можно было лгать и дальше. Никто ничего и не заметит, если — я судорожно вздохнула — если свадьбу не перенесут на более поздний срок. Моя свадьба должна была состояться через три недели. Если же ее из-за траура по Эмилии перенесут на месяц, а может, на два или на три, до самой осени, времени года, самого удобного для свадеб, — тогда уже каждый обнаружит во мне развивающийся плод распутства…
Я закрыла лицо руками и заплакала.
— Не нужно, чтобы это видели. Вытрите слезы.
Побледнев от страха, я обернулась. Майя, наморщив лоб, стояла сзади. Майя!
— Ты… ты шпионишь за мной, — в раздражении проговорила я, сжав кулаки. — Это была ты…
— Я служу вам с самого момента вашего рождения, а вы относитесь ко мне с такой неприязнью, — голос ее дрожал. — Я этого не заслужила, фройляйн. Ударьте меня, прогоните прочь, но не считайте
