прокололи дырку. Я подтянулась ближе к краю, упершись коленями в льняное постельное белье, чтобы продержаться до того момента, когда подоспеет помощь.
Герман открыл саквояж и вытащил на свет Божий маленькие мешочки. Он невнятно бормотал, будто разговаривая сам с собой, что-то искал в мешочках, наполненных листьями и почками, нюхал их, рассматривая на пальцах, пока не нашел то, что искал. Из двух мешочков он высыпал в чашу с вином листья и протянул мне.
— Только обещайте мне успокоиться. Не знаю, поможет ли это средство, мы можем только ждать результата. Я хочу помолиться за вас. Прости меня, Господи, если…
— Молись за меня, Герман, молись.
Под покровом одеяла я наложила крест с верхней на нижнюю часть живота, туда, где терзала боль, и кончиками пальцев медленно провела по коже.
— Останься, мне так хочется этого, во имя пресвятой девы Марии, останься… останься… останься. — Эти слова врезались в мою голову, вытеснив все остальные мысли. От лекарственных трав в вине затуманилось мое сознание… — Останься… останься… останься.
И боль постепенно стихла.
Вернулся Эрик, чтобы забрать свой меч и черную мантию. Через люк пробилось солнце — был уже полдень!
— Что ты хочешь? — взволнованно спросила я и села.
Он обернулся. Серебристо-серые тени под его глазами увеличились, поведали о бессонной ночи и принятом им решении, о котором он не проронил ни слова.
— Куда ты идешь?
Он молча вложил меч в ножны, проверив, хорошо ли тот вошел, прежде чем взять мантию. И тут мне стало ясно: он что-то задумал.
— Я пойду с тобой!
— Ты никуда не пойдешь!
— Ты не можешь запретить мне этого.
— А я говорю, ты останешься здесь.
— Нет!
— Останешься!
Я почувствовала охвативший его гнев.
— Я пойду вместе с тобой!
— Хочешь, чтобы я опять запер тебя? — прокричал он.
— Что, теперь мы поменялись ролями: ты тюремщик, а я заключенная? — вспылила я. — Какой же я была глупой…
Дверь хлопнула так, что затряслись стены.
Я осторожно встала. В животе моем все было спокойно, не было боли. Господь внял нашим молитвам. Неверно ступая, я подошла к сундуку и вынула из него чистое платье. В мисках уже была вода, и я тщательно умылась. Только я начала причесываться, лишь раз успев провести рукой по волосам, как дверь опять скрипнула.
Не торопясь, Эрик подошел ближе, и взгляд его прожег мое сердце. В руке он держал черную вдовью накидку, которая скрыла бы меня от любопытных взглядов. То было примирение. Не произнеся ни слова, он накинул на меня эту накидку и провел вниз к паланкину, уже ожидавшему нас у самого дома. Молча мы проделали путь через центральную часть города, мимо собора Святого Антония, встали в очереди перед воротами Северин, где стража строго проверяла каждого. Не еврей ли ты из Кёльна? Не колдун ли? Нет ли при тебе оружия? Не знаком ли ты с преступником?
Шли целые толпы людей — мужчин, женщин, детей, — и если они были слишком малы, чтобы пешком проделать весь дальний путь, их несли, словно провиант, на руках. Тащили с собой хлеб и кружки с пивом, чтобы суметь выдержать долгие часы ожидания до тех самых пор, пока не приведут приговоренных. Музыкант на ходу проверял свою флейту и был благодарен, когда его пригласили сесть в повозку запряженную ослом. Его флейта постукивала о деревянную решетку; настроив ее, он заиграл, чтобы развлечь людей, и путь уже не казался таким долгим.
Конная городская охрана бесцеремонно протискивалась сквозь людской поток. Какая-то женщина, упав в сточную яму, кричала им вслед проклятия, но они даже не обернулись.
За воротами паланкин развернулся, и остаток пути мы вынуждены были проделать пешком. Пахло нечистотами и прогорклым жиром, выступавшие борозды были полны отбросов. Тощие кошки, собаки и завшивленные дети с всклокоченными волосами копошились в помоях. Здесь обитали убийцы, могильщики и мусорщики, шарлатаны и обманщики… Палач тоже жил где-то тут, неподалеку
Место казни находилось на возвышении. Неподалеку разместились невзрачные лавчонки, торговля шла полным ходом: любопытствующих было хоть отбавляй. Один торговец выкатил бочку пива, его тут же окружили страждущие, держащие в руках свои пустые кружки. На солнце блестела зажаренная свинья, и хозяин мясной лавки вращал вертел, горланя во всю глотку песни.
Эрик потащил меня за один из домов. Отсюда хорошо обозревалась вся площадь. Я утерла с лица пот и прислонилась к загородке близ дома.
— Вот от этого-то я и хотел тебя уберечь, — голос Эрика прозвучал печально.
— Эрик, я должна все увидеть.
Наказания, которым я подверглась в Зассенберге, казались мне теперь просто пустячными. Удары хлыстом по телу и пяткам, стояние у позорного столба…
Эрик стянул с головы капюшон. Было невыносимо жарко, а Герман со свиным пузырем, наполненным водой, куда-то исчез.
— Мы… мы не можем оставаться одни, — начала я. — Мы…
— Нет никакой возможности убежать, — резко прервал меня Эрик. — Все утро я провел здесь, изучил площадь, дома, даже костер для сожжения — возможности убежать нет. Ему уже ничем не поможешь. — Он так ударил кулаком по деревяшке, что я вздрогнула. — Почему я не… почему… о божество мое Тор… — произнес он, задыхаясь, и отвернулся, сжав кулаки.
Донесся колокольный звон, извещающий о казни, и толпы народа пришли в движение, а я опустилась на колени там, где стояла, воздела руки к небу и стала молить Господа о помощи: De profundis clamavi ad te, Domine! Domine, exaundi vocem meam! Fiant aures tuae intendentes in vocem deprecations meae — Si inquitates obsreveris, Domine, Domine, qui sustinebit? — Я чувствовала, как Эрик стоит за моей спиной, не говоря ни слова, без Бога в душе, совсем один. — Te propitiatioest, et propter Legem tuam, sustinui te, Domine.[99]
Люди заволновались. Чья-то лошадь, испугавшись, пыталась вырваться из толпы. И я услышала барабанную дробь, звон металлических предметов и многочисленные выкрики тех, кто с ненавистью выкрикивал проклятия еврею. Как эхо, проклятия эти разнеслись по толпе и захватили всех, кто толком и не знал, кого здесь будут подвергать наказанию. Знали, что казнимый был еврейским лекарем, и этого было достаточно — обманщик… колдун.
Молитва застряла в горле, я заткнула уши, с такой силой зажав их руками, что мне стало больно…
— Cum jam anima viam universae carnis ingreditur…[100]
Барабанная дробь раздавалась все ближе. Уже полетели первые камни, выкрики становились более гневными, лица людей обезобразила гримаса ненависти. Эрик поднял меня с колен и обхватил обеими руками, будто хотел задушить.
— Я еще могу унести тебя отсюда, любимая, время еще есть.
В шуме, напоминавшем бурю, я с трудом различала слова, но все же отрицательно покачала головой. Мы должны были остаться и помогать ему хотя бы своим присутствием. Ведь мы были виноваты перед ним… Виноваты…
Когда возле нас заскрипела телега с решетчатыми боковыми стенками, толпа, словно по негласной команде, раздалась в стороны. На грязной соломе лежали двое, один темнокожий, другой с белым цветом кожи. Ни один из них не подавал признаков жизни. Телегу забрасывали навозными лепешками и мусором, и отбросы покрывали недвижимые тела. Потом людская стена продолжила свой мрачный натиск — вперед,
