поступить с ним дальше…
Аббат Фулко и под своей монашеской рясой оставался вдохновенным охотником. Бросив копье слуге, он подъехал верхом к лошади графа. Я услышала, как они вновь заспорили о моем конюхе. Ганс слышал все это, и лицо его заметно помрачнело.
Охотники уже тащили убитого кабана к замку, а на моем седле болтались три фазана внушительных размеров. Оруженосец отца уже надел на голову моему ястребу-перепелятнику кожаную шапочку: сегодня прекрасная птица уже достаточно поохотилась. Я сунула кожаную перчатку в мою охотничью тужурку. Ганс взнуздал свою лошадь. И мы отправились, чуть позади остальных охотников, в обратный путь.
— Скажи мне, почему ты так ненавидишь аббата Фулко?
— Почему я его ненавижу? И вы еще спрашиваете? — Он больше, чем обычно, грассировал, рассерженно сопел. — Kyrpingr![3] Он был со мной в темнице!
— Я это знаю. Он заботился об исцелении души…
— Исцеление души! Вы не знаете, о чем говорите!
Один из охотников, ехавший чуть впереди, с любопытством оглянулся. Ганс опять замкнулся в себе.
— Исцеление души, — с горечью повторил он и вполголоса выругался на своем родном языке.
В таком гневе, как сейчас, я его никогда не видела. Что же могло случиться в темнице?
— Эй, да расскажи наконец, что он сделал? Может, ты его просто неправильно понял.
Он резко дернул за поводья и остановил обеих лошадей. Его глаза стали почти черными от гнева, они пронзили меня, как два кинжала…
— Негоже вам держать меня за дурака, госпожа. — В голосе его таилась опасность. — Даже если я неверно истолковал его слова, то основное в темнице я все же осознал. — Он презрительно сплюнул на землю. — Истязание — грязное дело, госпожа, но, оказывается, не такое уж грязное для этого монаха!
Я застыла с открытым ртом. То была самая продуманная речь, какую я когда-либо слышала. Шокированная этим, я взглянула на него. Аббат принимал участие в пытках? В это я не могла поверить. Духовным лицам было строго-настрого запрещено проводить допросы с применением пыток, это было известно каждому. Конечно, он посылал язычников ко всем чертям, он сам говорил мне об этом — но чтобы участвовать в пытках? Нет, никогда. Он, скорее, молился, чтобы Господь Бог не оставил своим вниманием его душу.
— Ты врешь, — сказала я, качая головой, — никогда аббат Фулко не занес бы свою руку…
Я поймала его взгляд и содрогнулась от ужаса.
— Skalli er vargr undir sauod![4] Вам лучше вообще не говорить о том, в чем вы совсем не разбираетесь, женщина.
Обескураженная, я смотрела ему вслед и бормотала:
— Проклятый глупец. Отец убьет тебя.
Между тем на землю спустились сумерки. Небольшими группами охотники возвращались домой. Мужчины ликовали и распевали песни об охотничьем счастье; на лошадях бодро ступали, преодолевая последний участок на пути к замку. Ганс ехал молча, с угрюмым выражением на лице. Он прямо держался в седле, а взгляд его был направлен на заснеженную гриву моей лошади. Я никак не могла поверить в то, что осмелился утверждать чужеземец: будто аббат Фулко — участник пыток.
— Для дамы вы держитесь в седле довольно сносно, — к своему большому удивлению, услышала я рядом.
Он заговорил со мной! Я вскинула голову, но он смотрел вперед, как будто это замечание ему самому не нравилось. Неужели ему приятно быть таким грубым и агрессивным? Лицо его было в тени, я не могла заметить его выражения.
Толчком я заставила лошадь идти быстрее.
— Для раба ты скачешь на лошади более чем хорошо, — сказала я.
Он обернулся, и этот взгляд напугал меня. Ужаснувшись, я крепче схватила поводья. Я же хотела сказать нечто приятное этому… Этому дикарю из леса… Последнее, что я помню из того вечера, был перестук копыт его клячи, которую он безжалостно заставлял мчаться к оврагу. А это было так же не просто, как со скрипом и скрежетом закрывать ворота на замок.
В начале марта произошло то, чего уже давно ждал весь замок: отец решил жениться. Много причин побудили его совершить это, и мое плохое ведение хозяйства, конечно, было всего лишь одной из них. Миловидных батрачек в замке было предостаточно, но свободный граф должен был иметь добродетельную и благонравную супругу. Самым большим несчастьем для него являлось отсутствие наследника для своего маленького царства. А какой же правитель мог смириться с мыслью о том, что ему придется все свое состояние после смерти отдать в руки кайзера.
Собрались все вместе и стали совещаться, какой из рейнских дам отдать предпочтение. На вечерних трапезах в большом зале я слышала теперь произносимые вслух женские имена: оценивали физическое превосходство некоей Эдельгарды и одновременно потешались над длинным носом какой-то Гильтруды. Агата была слишком молода, богатая Урсула слишком стара, а с отвратительной Клементиной отец ни за что на свете не хотел ложиться в постель.
Меня злило, как мужчины говорили о женщинах, а некоторые непристойности просто вгоняли меня в краску. По совету дяди Рихарда, который во время своих путешествий по Рейнской области вглядывался в миловидные, приятные женские лица, отец выбрал старшую дочь графа Юлиха Аделаиду, знатную и, по утверждению Рихарда, красивую, как Божья матерь. Богатая и прекрасная — да еще и с могущественным отцом! Мой отец уже потирал руки от такой великолепной партии: граф Юлих высоко ценил его и его лошадей. Ему следовало бы радоваться, отдавая свою дочь в жены свободному графу Зассенберга… Тогда ему вряд ли придет в голову мысль затевать завоевательные войны против собственного ребенка. Объединение с домом Юлиха было на самом деле лучшим, к чему только мог стремиться отец, если хотел видеть свои владения независимыми.
Он позвал старшего Нафтали и, едва только узнал, что звезды как никогда благосклонно расположены для его женитьбы, тотчас же стал собираться в поездку в Юлих, во время которой надеялся договориться с могущественным соседом. На свет Божий из сундуков были вытащены великолепные наряды, сапоги натерли до блеска так, что в них отражалось солнце, коней тщательно вычистили скребками. Приготовлены были и подарки к помолвке, их тщательно упаковывали в ящики.
В день отъезда я сидела с вязаньем в зале у камина, когда ко мне подсел дядя Рихард. Как самому младшему сыну в семье, Рихарду де Монтгомери не досталось в наследство земли, и тогда он решил уехать со своей сестрой Женевьевой в замок ее лотарингского жениха. После ее смерти часто пребывающий в сонном состоянии, но в кризисные времена показавший себя храбрым рыцарем и умелым партнером при ведении переговоров, он остался в замке Зассенберг. Отец заботился о нем, считая самым верным своим последователем.
— Расскажи мне немного о Юлихе, — попросила и отложила вязанье.
Рихард обхватил своими неловкими пальцами кубок с разведенным пивом.
— Ты хотела бы тоже поехать, не так ли? — спросил он. Я вздохнула, не проронив ни слова. — Поверь, Элеонора, я сам не понимаю, почему он держит тебя здесь взаперти — так он никогда не найдет тебе мужа. — Он подмигнул мне своим косящим глазом. — Если бы ты была моей дочерью…
— Дядя Рихард… — смеясь, прервала я его на полуслове.
Он улыбнулся в ответ и закатил глаза.
— И все же, если бы ты была моей дочерью, ты бы везде путешествовала со мной. Я бы брал тебя с собой в императорские дворцы, ты была бы в свите супруги кайзера и знакомилась бы с благородными людьми, столь гордыми, мужественными и галантными, что и не знала бы, кому из них следует протянуть свою руку…
Как сладкая песня, звучал бы в моих ушах доверительный акцент нормандцев, как медом, соединенные между собою напевно звучащие слова и не желающие заканчиваться предложения…
— Или пошел бы с тобой в Роуэн, во дворец, где живет Вильгельм Нормандский со своей супругой Матильдой. Нормандские рыцари увивались бы вокруг тебя, как когда-то увивались за твоей матерью…
Мы взглянули друг на друга с сожалением в глазах: ни двора, ни рыцарей, ни дворянина благородного происхождения. Он погладил меня по щеке.
