полотенец. И он постоянно мыл руки, особенно перед тем, как начинал заниматься пациентом.
Вода в миске была такой горячей, что я едва не ошпарилась. Сжав зубы, я вновь и вновь погружала руки в воду и наслаждалась тем, как они наполнялись теплом.
Ганс беспокойно зашевелился, когда я тряпичным тампоном коснулась глубокой раны на его бедре. Она была величиной с кулак и отвратительной на вид. Вокруг образовавшегося отверстия кружились насекомые, притягиваемые запахом, исходящим из загнивающей раны. Я попыталась рукавом своей рубахи стереть с его живота всю эту копошащуюся нечисть. От грубых прикосновений он сжался и застонал.
— Как думаешь, он выкарабкается? — обернулась я к стоявшему рядом Герману.
Тот, помедлив с ответом, сказал наконец:
— Во всяком случае его нельзя отсюда уносить. И потом, куда ему деваться, когда ваш отец приказал бросить его раненого…
— Приказ отца меня не интересует! Мой слуга все-таки человек! — запротестовала я.
— Даже если мы и унесем его отсюда, то лишь тогда, когда у него спадет температура. Если он переживет эту ночь… Ну да сил у него как у медведя. Госпожа, вам следует вернуться, пока никто не заметил вашего отсутствия. Этот язычник навлечет на вас беду. Господь все видит, видит и то, что вы мараете себя о варвара!
— Что это тебе втемяшилось в голову? Говоришь, как патер Арнольд!
— Это как раз и говорит патер Арнольд. Он утверждает, что этот раб — язычник, плюющий на крест, — упорствовал Герман, с презрением глядя на раненого со стороны. — Патер говорит, что он антихрист во плоти. И все в замке верят в это.
Я покачала головой. Антихрист… Конечно, я слышала разговоры людей в замке. Как они по углам обсуждали иноверца и трижды осеняли себя крестом за его спиной. Как они тайком прибили на внутреннюю сторону входной двери на конюшню деревянный крест, чтобы черт не вселился в лошадей. И еще я знала, как патер склонял отца разделаться с язычником или, по крайней мере, насильно окрестить его.
— Всевышнему вера этой твари так же безразлична, как вера моего цепного пса, — ответил на это отец. — Идите и возьмите у казначея деньги на толстую свечу, но оставьте меня с вашей болтовней и сплетнями в покое.
Патер поспешил в часовню и громко молился за спасение души свободного графа…
Я вновь стала всматриваться в покрытое каплями пота лицо. Чего мы только не слышали об антихристе — его зловонном дыхании и прокаженной плоти, о том, как незаметно выискивал он способы губить людей. Я не желала верить в то, что душа Ганса полна злых умыслов…
— Эту ночь я проведу здесь.
Герман широко раскрыл глаза.
— В этой завшивленной ночлежке! Госпожа, опомнитесь, это место не для дам! Вам следовало бы запретить даже появляться здесь!
Он, конечно, был прав. Дочери графа не пристало посещать кабак, а для ухода за ранеными существовали батрачки. Но я помнила выражение лица хозяйки, которая, возможно, задумала что-нибудь неблаговидное.
— Уйди, Герман. Ты не заставишь меня изменить планы, я остаюсь. Сделай милость, скачи домой. Я найду способ вызволить его отсюда.
Герман мрачно смотрел на меня, будто изучая.
— И как вы это себе представляете?
— Никто не узнает меня в этой одежде. Может, уже завтра мне удастся достать повозку.
— И где же вы хотите разместить своего слугу, если замок будет осажден? Враг вряд ли пропустит вас.
— Я поеду с ним в монастырь. За время поездки я сумела составить целый план. Монахи сведущи в медицине и не откажут мне в помощи. Они просто не посмеют из-за христианской любви к ближнему…
— Госпожа, вы навлечете на себя гнев, который никогда не испытывали. Ваш отец этим же летом выдаст вас замуж за первого же попавшегося рыцаря.
— Лучше уж я замурую себя в келье.
Я сжала кулаки. Какое до всего этого дело Герману? Как он вообще осмеливается разговаривать со мной так?
Выражая недовольство, я пнула ногой свою накидку и облокотилась о ветхий подоконник. Даже для слуг, казалось, не было важнее темы для обсуждения, чем тема предстоящего замужества дочери графа. С тяжелым сердцем я должна была согласиться, что они правы. Девочка выросла для того, чтобы выйти замуж. Для Зассенберга это имело особенное значение: ведь Эмилия была больна, и я оставалась единственной дочерью, к подбору жениха для которой следовало относиться с особым тщанием. Он должен быть богат, целеустремлен и не очень властен, но прежде всего союзником графу. Таким образом, отец в первую очередь подыскивал себе зятя, а уж потом мне мужа. При мысли о всех тех перипетиях, которые предстояло пережить в связи с этой проблемой, оставалось лишь вздыхать. Девушку разумеется, никогда не спрашивают, хочет ли она замуж, и тот факт, что мне удалось отказать доброй дюжине женихов, свидетельствовал о моем упрямстве… и еще, может быть, о малой толике чистосердечия со стороны моего отца, который не забывал, что моя мать, к ужасу ее образованной семьи, вышла за него замуж по любви. Майя всегда охотно рассказывала о том, что к матери сватались князья и она могла бы стать богатой и могущественной. Но так как она наотрез отказывалась отступиться от отца, был даже приглашен лекарь, которому поручили лечить ее от заблуждения и пустых грез. «Любовь — это тяжелое заболевание, — любила говорить наша кормилица, вздыхая и закатывая глаза к небу — А ваша мама была очень больна. Даже священник ничего не мог поделать». Прекрасная Женевьева добилась того, что в качестве жены лотарингского графа отправилась на его родину. Когда Эмилия и я остались одни, мы часто размышляли о том, действительно ли любовь была заболеванием? Разве Ида с кухни выглядела больной? И мать с ее свежим цветом лица, которое всякий раз немного краснело, когда отец, шаля, кружил ее в зале — разве она была больной? «Любовь — грех, который делает нездоровой душу. — шептала Эмилия. — Это сказал патер, Элеонора, и я этого не понимаю». Я тоже не совсем понимаю это. Но глубоко в душе я знала, что мать поступила верно и что я, если захочу выйти замуж, должна испытать эту болезнь под названием любовь.
Наверное, я показалась слуге Герману слегка размечтавшейся, он долго глядел на меня, чуть отклонив голову в сторону, и лукаво ухмылялся.
— Ваш отец вытянул с вами счастливый билетик, — вымолвил он наконец.
Вспылив, я сделала шаг в го сторону.
— Заткнись, не смей дерзить и вообще исчезни. Если кто-нибудь спросит, где ты был, молчи! И скажи хозяйке, пусть принесет побольше перевязочного материала и немного вина.
Когда Герман ушел, я открыла маленькое окно и стала всматриваться в темноту. Из расположенной рядом конюшни слышалось, как лошади там что-то разгребали и пережевывали, где-то лаяла собака. Я потирала замерзшие руки. Бог мой, что я здесь делаю? За моей спиной лежал умирающий, рана которого казалась мне олицетворенной ненавистью во плоти, ненавистью, пронзившей его тело и душу, которая медленно убивала его. Что побудило еврея послать меня сюда?
Лошадь Германа галопом поскакала прочь. Я осталась наедине с человеком, которого едва знала…
Хозяйка прислала мне в услужение свою батрачку. Она пришла, принеся в руках все, что я просила, села в углу на корточки и уставилась на меня — женщину определенно благородного происхождения, имеющую скандальный (в смысле одежды) внешний вид, и на великана в крови.
У Ганса был жар, он так страшно ворочался, что мы едва могли усмирить его. Батрачка крепко держала его за руки, пока я смазывала шрамы и порезы и занималась раной, нанесенной копьем. Уже насквозь промокла пачка корпий, которую я прижимала к ране, теплый клейкий секрет вытекал наружу прямо мне в руки, и канал на солому. Закончив обработку, я налила в раненое отверстие немного вина, как это всегда делал еврей Нафтали. Как не хватало мне сейчас лекаря с его знанием и умением исцелять, его ловких рук…
Ганс притих на своем грязном ложе. Черты его лица, изуродованные болью и страданиями, немного разгладились. Я склонилась над ним и осторожно отерла его влажным полотенцем. Кожа казалась
