держал.
– А не боишься, что я тот чемодан тю-тю? Что смоюсь я не боишься, а?
Василец улыбнулся странной кривой улыбкой, похожей на злобную гримасу. Тарасов не был готов к такому вопросу, он не нашелся с ответом. Сверкнула молния, такая яркая и близкая, что Тарасов зажмурился. Физиономия Васильца сделалась бескровной, серой, как ртуть, приняла какое-то неестественное напряженное выражение. Видно, старик тоже нервничал.
– Нет – вот мое слово. Я в милиции работал. Не хочу, чтобы меня приткнули…
– Да ты даже не знаешь, о каких деньгах речь идет.
– Тем более. Большие деньги – большой риск.
Тарасов уже озверел от старческой тупости. Он перевел дух. Стало слышно, как по жестяной крыше веранды застучали тяжелые дождевые капли. Зашумели ветви яблонь. Сильнее и сильнее. Ветер бросил в лицо мелкие водяные брызги. Тарасов увидел, как ветвистая молния ударила вертикально, в землю.
– Ты не знаешь…
– А я и знать ничего не хочу, – оборвал Василец. – Не связываюсь я с такими делами. У меня внучка замуж выходит. И я хочу на свадьбе погулять, а не на КПЗ баланду хавать. Другое дело, если…
– Если что?
– Если ты меня возьмешь в долю. Ведь в том чемодане деньги? Правильно? Ведь деньги там?
Даже в темноте было видно, как глаза собаковода засверкали алчным блеском.
– Там деньги, я понимаю, – Василец шагнул вперед. – Я готов рискнуть. Готов, если буду в доле. Скажем, четверть того, что есть в чемодане, меня устроит. Четверть – это не так много, а? Сколько там денег?
– Не торгуйся, тебя не обижу.
– Если возьмешь в долю, я подпишусь под этим делом. А так, мой ответ – нет. Теперь твое слово. Тебе решать.
– Четверть? За то, чтобы чемодан с места на место перебросить, четверть? А ты знаешь, сколько это, четверть? Ты представляешь…
– Только догадываюсь. Раз деньги кровью политы, значит, много этих денег.
– Откуда ты знаешь, что они кровью политы?
– Ты ведь сам ту бабенку пришпилил? Без меня? Сам управился? Ее кровью деньги политы.
– Не мели языком, старик.
Василец неожиданно рассмеялся противным, сухим, как кашель, смехом.
– Возьмешь в долю, тогда подпишусь.
Тарасов затрясся от злости. Тупая старая задница. Он понял, что сейчас никакие уговоры не помогут. Патологически жадного и упрямого Васильца с места не сдвинешь, раз уж он уперся двумя рогами.
– Но послушай…
– Ничего не хочу слушать.
Голос Васильца сделался громче, а дождь ещё сильнее застучал по крыше. Вдруг без всякой причины, словно услышали хозяина, с другой стороны дома залаяли, завыли собаки.
– Как хочешь. Такое предложение раз в жизни делают. Раз в жизни.
Василец не понял скрытой угрозы.
– Я свое слово сказал.
– Он сказал… Ублюдок… Он…
Левой рукой Тарасов резко выдернул из кармана пистолет. Прижал локоть к боку и дважды нажал спусковой крючок. Прокатился раскат грома. Василец схватился руками за живот, тихо вскрикнул и упал задом на ступеньки веранды. Скатился вниз, на залитую дождем земляную дорожку.
Молния озарила сад. Собаки залаяли ещё сильней. Казалось, они готовы вырваться из своих хлипких клеток, в клочья растерзать убийцу хозяина.
Тарасов спустился вниз, наклонился над Васильцом. Дважды выстрелил ему в голову. Протяжный раскат грома, как это выстрелов, прокатился по округе. Сверкнула ещё одна молния.
– Теперь хоть на свадьбу езжай, хоть сам женись. Жаба. Крысятник.
Тарасов сунул пистолет в карман.
Василец с вытаращенными глазами лежал на земле. Тарасов увидел две глубокие сочащиеся кровью дырки во лбу. Открытый рот быстро наполняется дождевой влагой.
Тарасов, оступаясь на скользкой земле, дошел до ворот. Затворил за собой калитку, вышел на дорогу и сел в машину.
Последняя надежда полетела к черту. Все ясно, теперь придется действовать одному. И отложить ничего нельзя. Субботин дошел до кондиции. Он напуган до смерти. Настолько напуган, что готов приползти на брюхе с деньгами в зубах.
Что будет, если все-таки отложить дело? Предугадать не трудно.
Через пару дней страх Субботина выветриться. Субботин остынет, придет в себя. И снова станет
