серое. Кажется, кости. Тфу, невозможно смотреть. Марьясов перевернул карточку. Новые три слова на машинке: «Теперь уже скоро».
Марьясов чуть не подпрыгнул в кресле. Что скоро? Что должно произойти? Он схватил телефонную трубку и бросил её на место. Поднялся, пробежался по кабинету и, упав в кресло, застонал в голос и снова вскочил на ноги, подбежал к окну. Марьясов прижал большой палец к пуленепробиваемому стеклу, оставив на гладкой поверхности неровный дымчатый след. Он постоял у окна, разглядывая узкую кривую улицу. Посыпавший как из ведра мокрый снег застилал серый дневной свет, пешеходы исчезли, машины тоже куда-то подевались. Задернув занавески, Марьясов отошел от окна, сел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, достал распечатанные почтовые конверты с фотографиями, стал тасовать их, как карты.
Бояться нечего, но Марьясову страшно. Этот страх заживо сжирает человека. Неужели вот так, в этой клетке, придется просидеть всю жизнь? Марьясов ненавидящим взглядом осмотрел однотонные стены, развешанные по ним картины и фотографии в золоченых рамках. Просидеть всю жизнь вот в этом кабинете с пуленепробиваемыми стеклами, с вооруженными охранниками у дверей и в приемной? Сидеть и трястись от любого подозрительного шороха на лестнице. Нет, так долго продолжаться не может, все это похоже на паранойю, на сумасшествие. Его надолго не хватит. Он и так уже на пределе. А впереди новый длинный, полный страхов вечер. И ночь, наверняка бессонная, бесконечная ночь.
Глава двадцать седьмая
Трудно просыпаться, когда за окном плывет сырая мгла, а сырой воздух похож на мутную реку, из которой вынырнет существо неизвестной породы со страшной кровавой мордой, длинным языком ящера, когтистыми лапами упыря, вынырнет и снова уйдет на глубину, но утащит с собой и тебя. В обличии этого зверя человеку явится сама смерть. И умирать будет больно, очень больно. Чудовище в своей подводной норе, среди черепов и человеческих костей, медленно разорвет твою грудь, вырвет живое сердце, искромсает его своими когтями. А ты ещё будешь жить, агонизировать, ещё будешь глотать болотную слизь и гнилую воду, отстранено разглядывая свое умирающее в чужих лапах сердце. Позовешь на помощь, но никто не услышит крика. Его и не будет, изо рта выйдет кровавая пенка, мутные пузыри, поднимутся вверх, исчезнут – тут все и кончится.
…Трегубович пошевелил плечами, даже дернулся всем телом, словно в последней предсмертной попытке старался выскользнуть из когтей своего мучителя. Он сдернул с груди теплое ватное одеяло, всхлипнул, и только тут проснулся окончательно. Поморгав глазами, Трегубович прерывисто вздохнул и подумал, что ночью наверняка плакал. Он провел ладонью по голой влажной груди, помотал головой, стряхивая с себя остатки бесконечного ночного кошмара. Серый потолок напоминал огромную могильную плиту. Незнакомая комната тонула в рассветных сумерках. За плотными занавешенными шторами, за немытыми стеклами окна слышался шум проснувшегося провинциального городка. Гудели машины, таял снег, барабанила капель по подоконнику. Вот и приходит ещё одна весна. Но зачем она нужна? Что делать с этой бесполезной весной?
Трегубович осмотрелся по сторонам. Скомканная одежда на полу и стуле, мужское белье в вперемежку с женским. В дальнем углу комнаты стол с бутылками. Всякие недопивки, шампанское, водка, на тарелках какие-то объедки вчерашней гульбы.
Рядом на правой стороне двуспальной кровати, отвернувшись к окну, лежит какая-то женщина, натянув простыню на самую шею. Из-под простыни выбиваются светлые какие-то неестественно блестящие стеклянные волосы. Трегубович снова всхлипнул, перевернулся с бока на бок, потянулся рукой к стоящей на тумбочке бутылке с минеральной водой, отвинтил пробку и, припав губами к горлышку, сделал несколько глубоких жадных глотков. Поставив бутылку на место, он лег на спину и немигающим взглядом уставился в потолок. Как он оказался здесь, в мятой несвежей постели, рядом с этой женщиной, стеклянные волосы которой, кажется, видит впервые? Как он здесь оказался? Откуда вообще взялась эта женщина, лежащая рядом на кровати, и как её имя? Впрочем, какая разница, откуда она взялась и как её имя? Сейчас он встанет и уйдет, а безымянная женщина наверняка будет спать до обеда.
Трегубович поднял руку, взглянул на запястье, схваченное браслетом часов. Полвина одиннадцатого. Пора вставать и начинать муторный тяжелый день. Он потянулся, пригладил ладонью взъерошенные волосы, снова уставился в потолок и стал вспоминать события последних дней. Трагическая совершенно бессмысленная гибель брата. Похороны Павла на захолустном кладбище. Жалкий холмик земли, несколько венков из синтетических цветов на проволочных каркасах, красные и белые ленточки с золотыми буквами. Сплошь незнакомые Трегубовичу люди, друзья и враги убитого Павла Куницына.
Марьясов, со всех сторон окруженный охраной, сознавая важность момента погребения, надулся, как мыльный пузырь. Приняв позу партийного лидера, скрестил руки под животом, склонил непокрытую голову. С лицом замороженной рыбы застыл над могилой, постоял несколько минут и поспешил ретироваться. Люди куда-то незаметно разбрелись. У ворот кладбища Марьясов появился вновь. Перед тем, как залезть в джип, он подошел к Трегубовичу, что-то там сказал о невосполнимой утрате, о загубленной молодой жизни своего пресс-секретаря, ещё какую-то хреновину, теперь уж и не вспомнить. Такой разговор, что и вспомнить нечего. Стандартный набор формальных ханжеских фраз. А потом вдруг Марьясов заявил: «Вы с Васильевым занимайтесь своим делом. А я найду убийц Павла. Это уже мое дело. Обещаю, что убийц Павла я найду». Он потрепал Трегубовича ладонью по щеке, забрался на заднее сидение, хлопнул дверцей джипа и уехал. «Вот и зарыли брата моего», – сказал самому себе Трегубович, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.
На следующее утро Васильев растолкал Трегубовича и сказал, что тому нужно немедленно собираться в Москву, вести деньги какой-то женщине, то ли гадалке, то ли предсказательнице людских судеб. Трегубович утратил способность удивляться. Он, ещё хмельной, не отошедший после поминок, с головой тяжелой, как пушечное ядро, не стал задавать лишних вопросов. Только сказал, что за бутылку пива предскажет Васильеву любое будущее, любую судьбу, на его выбор. А выбор как раз сегодня велик, как никогда. Но Васильев, серьезный, сосредоточенный на своих мыслях, оказался не расположенным к шуткам. Повздыхав и пожаловавшись самому себе на судьбу, Трегубович собрался и, решив сегодня не садиться за руль, пешком поплелся на вокзал. То и дело он рассеяно залезал за пазуху, во внутренний карман куртки, проверяя, не выронил ли по дороге толстый запечатанный конверт с деньгами.
Гадалка оказалась не старорежимной старушенцией, высохшей от напряженной душевной работы, а мордастой бабой с жирной шеей, обвитой золотыми цепями, с нарумяненными щеками и пышной вздыбленной прической. Она впустила Трегубовича в прихожую, но в комнату не пригласила, приняла конверт и на пару минут исчезла, видимо, пересчитывала деньги. Трегубович униженно топтался в передней. Вернувшись, гадалка заблестела расшитым золотой ниткой халатом и, наказав кланяться Васильеву, закрыла за гостем двойную металлическую дверь с еврейским глазком. Трегубович спустился вниз, вышел на улицу, сжимая в карманах кулаки. Он решил, что при других обстоятельствах не мешало бы эту стерву в золотых цепях и в золотом халате пощекотать перышком в самом интимном месте. Не из корысти, нет, не из корысти, а исключительно в воспитательных целях. Чтобы научилась, сука, с людьми разговаривать.
Трегубович долго шагал по бесконечной улице, плутал по каким-то переулкам, пока не нашел то, что искал. Большой грязноватый пивнарь с вывеской «столовая», настоящий гадюшник, каких уж мало в Москве осталось. Выпив за угловым столиком возле окна поллитровую кружку светлого пресного пива и сто грамм водки, он вернулся к прилавку, взял ещё пива, водки в пластиковом стаканчике и сосиски с тушеной
