– Тогда полюбуйся на это.
Колчин подошел к сидящему на табурете Истомину, полез в карман и вытащил фотокарточки. Веером разложил их на столе. Истомин, обхватив голову руками, разглядывал снимки один за другим. Видимо, первая фотография была сделана в каком-то уединенном месте, в парке или в лесу, в темное время суток при помощи вспышки. Видна земля, желто-серые истлевшие листья.
Мила Гресс лежит на спине, голова ее повернута в сторону. Пулевое отверстие в правом виске, отверстие, похожее на черное пятно неправильной формы. По щеке размазана кровь. На груди Милы лежит чешская газета, развернутая на первой странице. Если приглядеться, можно разобрать число и месяц: восемнадцатое октября нынешнего года.
Другой снимок Милы: тело женщины в неглубокой, наспех вырытой могиле. Видимо, через минуту- другую яму закопают.
– Господи… Господи…
– Не переживай, чувак, – утешил Колчин. – Ты ведь сам говорил, что баб на свете много. Даже слишком много. Мелочи, что одной стало меньше. Это ведь твои слова.
Истомин тихо застонал. На несколько секунд закрыл глаза. Помассировал кончиками пальцев виски. Придвинул к себе другие три карточки, лежавшие в стороне.
На первом снимке, сделанном в темном подвале, брат Роман стоит на деревянном стуле, с водопроводной трубы свешивается веревка со скользящей петлей. Второй снимок: Роман надел петлю на шею. Брат выглядит жалким, беспомощным… Видимо, это последняя минута его жизни.
Отодвинул от себя карточки, Истомин положил руки на стол, опустил голову и минуту сидел, сжимая и разжимая кулаки.
– Убью, гнида…
Вскочив с табурета, Истомин бросился на стоявшего рядом Колчина, норовя вцепиться ему в глотку. Затем повалить на пол и до появления конвоя успеть выдавить глаза. Вскочил – и налетел на тяжелый кулак. Колчин развернулся и вмазал Истомину слева в скулу, и справа в нос. И еще раз слева, в грудь. Истомин отлетел в угол кабинета, ударился спиной и затылком о бугристую поверхность стены, сполз вниз.
В кабинет уже вбежали конвоиры, дежурившие с другой стороны двери. Младший лейтенант ухватил Истомина за волосы, запрокинул голову назад, прапорщик вывернул запястье арестанта. Щелкнули браслеты наручников.
– Подождите в коридоре, – обратился к конвою Колчин. – Через минуту вызову.
Истомин сидел на полу в углу кабинета, расставив ноги и прижавшись спиной к стене. Капли густой темной крови из разбитых губ и носа падали на синюю казенную куртку. Колчин подошел к нему, наклонился, поднял подбородок Истомина, чтобы тот смотрел ему в глаза.
– Слышь. Счастье, что твои родители умерли ненасильственной смертью. Твое счастье. Понял?
– Сволочь, – Истомин заскрипел зубами. – Жестокий ублюдок. Мразь. Убей меня. Убей.
Колчин не слышал этих реплик. Он наклонился еще ниже, заглянул в глаза Истомина, в самую его душу. И стало страшно.
– Напоследок один совет, – тихо сказал Колчин. – Не забивай свою голову ерундой. Суд, адвокат, народные заседатели, следственная база, доказательства… Не думай об этом. Потому что ничего такого тебе не светит. Твоя судьба проще и страшнее. Скоро тебя увезут отсюда, из санатория под названием Лефортовский следственный изолятор. Ты навсегда затеряешься, сгинешь, бесследно исчезнешь в страшном лабиринте спецтюрем, пересылок, закрытых психушек.
– Я заметная величина, – взвизгнул Истомин, затряс кулаками. – Я известный человек, у меня обширные связи. Я не могу бесследно исчезнуть. Не могу. Я не могу…
– Можешь, – ответил Колчин. – Еще как можешь. Бесследно исчезали и не такие величины.
Колчин сгреб фотографии со стола, вызвал конвой, приказал отвести задержанного обратно в камеру. Прикурив сигарету, вышел в коридор. Истомин не мог идти, потому что ноги не держали его. Конвоиры, подхватив арестанта под плечи, волокли его по коридору.
Москва, Симоновская набережная. 24 октября.
Колчин проснулся поздно, в десятом часу утра. Накинул теплую рубашку, вышел на балкон, прикурил сигарету и залюбовался открывшейся перед глазами картиной. За ночь южный ветер выдул с московского неба дождевые тучи, вместо осени вне срока и расписания явилась ранняя весна.
Солнце взошло над городом. Далекий шпиль Московского университета горел в его лучах, как рождественская свеча. Пассажирский самолет, казавшийся снизу блестящей точкой, провел белую черту в синем прозрачном небе.
В праздничном свете дня серые воды Москвы реки казались голубыми. Внизу в сквере молодая женщина сидела на лавочке с раскрытой книгой, свободной рукой качала детскую коляску. Два мальчишки, перепасовывая футбольный мяч, неторопливо брели к стадиону «Торпедо». Теплый ветер трепал стираное белье на соседском балконе. А воробьи на всех московских крышах кричали всякую ерунду о любви к ближнему.
Докурив сигарету, Колчин прошел в ванную, умылся, вышел на кухню. Надя уже крутилась у плиты, помешивая в кастрюльке молочную кашу. Она промурлыкала «доброе утро», поставила на стол чашку черного кофе. Колчин помешивал кофе, и строил планы на ближайшую перспективу.
Вчерашним вечером он перебрался в свою квартиру и тут же, не теряя времени попусту, позвонил Наде. Операция «Холодный фронт» закончена, он получил право на отдых. Колчин еще плохо себе представлял, как этим правом воспользоваться. На будущей неделе он съездит в гости к матери. Поживет у нее дня три, а то и все пять, затем вернется в Москву и будет находиться в резерве, ожидая новой командировки.
Надя села к столу и долго наблюдала за тем, как Колчин пьет кофе.
– Ну, расскажи, как съездил в свой Новоалтайск?
