– Ты хочешь, чтобы я утерся? Будто ничего не было?
Радченко бросил монтировку на резиновый коврик.
– Говорю же: не сейчас. Я сама все решу с Поветкиным.
Оставшись один в гримерке, Поветкин побродил по комнате. Он медленно приходил в себя, остывал, словно огромный самовар. Злость, душившая его, понемногу отпускала, муть, поднявшаяся со дна души, улеглась. Он поднял с пола и положил на гримерный столик мобильный телефон, сумочку, наклонился, чтобы поднять тюбик с кремом, тут взгляд задержался на книжке в кожаном переплете, лежавшей возле ширмы. Он взял книгу в руки, перевернул несколько страниц. Это ежедневник Ларисы, странички исписаны аккуратным почерком, почти без помарок. Так, как… Очень интересно. Вот какие-то записи о театре, о балетмейстере, вот о декорациях…
Подхватив пиджак, Поветкин вышел из гримерки, поднялся на третий этаж, темным коридором добрался до своего кабинета. Усевшись за стол, включил лампу. Здесь Лариса пишет о старой постановке, в которой ей досталась унизительно маленькая роль. Здесь она останавливается на недостатках нового спектакля «Золотой век». Все это можно будет прочитать в другой раз, если будет настроение. Интересно, что она написала о нем, какую характеристику дала главному режиссеру? А это что?
Поветкин медленно водил взглядом по строчкам. «История Саши Бобрика началась как заурядное приключение, где, кажется, заранее известны все сюжетные ходы, придуманные самой жизнью. Но постепенно, обрастая все новыми обстоятельствами, перипетиями сюжета, приключенческая история превращалась в захватывающую драму…»Поветкин перелистал исписанные страницы. Много же Лариса накатала про этого Бобрика. Пожалуй, целая повесть. Режиссер продолжал, слюнявя палец, переворачивать прочитанные листки, чувствуя, что чтение постепенно захватывает его.
«Черный бумер, появившись ниоткуда, из мрака ночи, переехал судьбу Бобрика, его жизнь, привычки, – писала Лариса. Эта машина, точнее, ее водитель и пассажиры, превратились в абсолютное воплощение зла, некий мистический образ. Это нечто неуловимое, как фантом, страшное и притягательное, как притягательно само зло». Бросив чтение, главреж прошелся по кабинету.
– Черный бумер, – сказал он вслух. – Воплощение зла…
Он снова упал в кресло, забыв о времени, продолжил чтение.
Под вечер Элвиса выдернули из камеры и повели в административное помещение. Контролер, открыв дверь следственного кабинета, показав пальцем на табурет, приказал ждать и загремел ключами. Здесь было свежо, форточка зарешеченного окна оказалась приоткрытой. Стекло густо замазано краской, но по звукам, доносившимся из внутреннего двора тюрьмы, можно догадаться, что короткое бабье лето кончилось, и дождь зарядил надолго. Поставив локти на стол, Элвис опустил подбородок на раскрытую ладонь и с грустью задумался о том, что его дело оказалось куда хуже, чем можно было предположить еще несколько дней назад.
Иногда, особенно ночами, Элвису казалось, будто он попал в бурлящий водоворот, который засасывает его на самое дно глубокой реки, и выбраться живым из этой водяной воронки чертовски трудно. Все силы уходят лишь на то, чтобы держаться на плаву, но этих сил с каждой минутой остается все меньше, а спасительный берег почти не виден. Следователь прокуратуры юрист второго класса Олег Иванович Золотарев работал ударными темпами, тощее дело пухло как на дрожжах. Пару дней назад было проведено опознание Элвиса тем самым мужичком в кепке Василием Павловичем Соловьевым, который встретился на дороге, пытался задержать Элвиса и в потасовке с ним лишился двух передних зубов.
В присутствии понятых, трех контролеров следственного изолятора, Элвиса и еще двух подследственных из разных камер усадили на стулья, затем в комнату ввели Соловьева. В присутствии публики и начальства мужик мялся и потел, когда следователь разъяснял права и обязанности всем участникам опознания. Секретарь, женщина неопределенных лет в синем пиджачке, похожим на прокурорский китель, не поднимая взгляда от бумаги, под диктовку Золотарева строчила протокол: «На вопрос следователя, нет ли среди людей, предъявленных Соловьеву для опознания лица, о котором он давал показания на предыдущих допросах, он, внимательно осмотрев предъявленных ему лиц, указал на гражданина Самойлова Леонида Николаевича по прозвищу Элвис и заявил…»
Прокурор сделал паузу, подошел к Соловьеву и дружески похлопал его по плечу: «Вы ведь хотите что-то заявить?»А чего заявить-то надо? – смешался мужик. – Я ведь уже показал на него'. «Заявите так, – Золотарев кивнул секретарю, мол, пиши за мной слово в слово. – Этого гражданина я уверенно опознаю именно за того человека, который в моем присутствии вывел из гаража убитого лесника Рыбникова мотоцикл и, посадив на него девушку, скрылся в неизвестном направлении. Хотя все люди, сидевшие у костра, пытались остановить Самойлова, он, несмотря на наши усилия, все же уехал. На следующий день после убийства Рыбникова, Месяца и двух неизвестных людей этот же гражданин был мной опознан и при помощи милиционеров задержан на дороге в трех километрах от сгоревшего дома лесника. При этом Самойлов, пытаясь вырваться и скрыться, жестоко избил меня. Выбил два зуба и сломал четыре ребра. Это вы хотели заявить?»
«Совершенно верно, – радостно кивнул мужик. – Вот это я и хотел заявить. Только… Ребер он мне не ломал. Зубы выбил – это да». «А судебный медик в акте указывает, что у тебя четыре ребра сломаны, – пожал плечами Золотарев. – Что же нам делать?»Ну, ему виднее, медику-то, – легко согласился мужик, давая понять, что раз в казенной бумаге написано о сломанных ребрах, значит, и вправду, они сломаны. – Вообще-то в грудях у меня побаливает. Зашиб он меня крепко'. «Ну, вот, – расцвел в улыбке Золотарев. – И еще надо добавить пару слов. По каким признакам вы опознали Самойлова?»
«Это как?»– мужик топтался посередине комнаты, истекал потом и ждал, когда закончится эта изнурительная тяжелая процедура, где надо что-то говорить. А что говорить, хрен знает. Как бы себе хуже не сделать. Золотарев кивнул секретарю, мол, пиши: «Добавить надо бы вот что. Я опознаю этого гражданина по высокому росту, характерному спортивному сложению, темным волосам и чертам лица. Черным бровям, носу правильной формы, голубым глазам. Этого гражданина также опознаю по его одежде. И еще: все приметы гражданина, и описание его одежды я сообщал прежде. Точка».
Весь этот спектакль занял не более получаса, затем в комнату пустили фотографа, он сделал снимки Элвиса и еще двух подсаженных подследственных. Следователь прочитал вслух протокол и пустил его по кругу, чтобы расписались потерпевший, понятые и подозреваемый. Элвис бумагу не подмахнул, только заявил, что видел мужика единственный раз, когда тот набросился на него на лесной дороге и крикнул ментов. Но эти слова в протокол почему-то не занесли. Золотарев же, окрыленный успехом, сказал, что Элвис напрасно вола крутит, а его подпись на протоколе – это херня.
На следующий день тот же самый спектакль повторили уже с обновленным составом театральной труппы. Понятые – те же контролеры, подсадные – подследственные из разных камер. Только на этот раз Элвиса опознавал охотник Бурмистров. Все пошло не так гладко, как было накануне. Бурмистров, в отличие от того мужика, чувствовал себя свободно. Тщательно выбритый и подстриженный, в добротном синем костюме, бледно розовом галстуке и шикарных туфлях он, расхаживая взад-вперед перед людьми, сидевшими на стульях, пристально вглядывался в лица, останавливался, покусывал ноготь большого пальца
