последние пять лет непрерывных разъездов по будущим маршрутам. Длинный холл, с выложенным зеленым мрамором полом и безвкусно декорированным потолком, был обставлен мебелью, которая словно пародировала настоящий испанский стиль, – везде дубовая мебель с вычурной резьбой, кожа и медные гвозди со шляпками величиной с грецкий орех. Около каждого предмета мебели стояло либо средневековое оружие, либо старомодный манекен в одежде фламенко, своды с мощной лепниной были украшены шляпами, шпагами тореадоров и рогатыми головами их жертв, водруженными на покрытые лаком щиты. Создавалось впечатление, что здесь только что проходила дьявольская вечеринка, неожиданно прерванная каким-то заклинанием.
Водитель благоговейно прокомментировал все это:
– A mbiente tipicamente espanol.[5]
Он опустил чемодан Фрэнсис на сверкающий зеленый пол.
– Очень красивый.
За стойкой портье показался высокий, несколько угрюмый молодой человек в темном костюме. Он пристально посмотрел на Фрэнсис и слегка поклонился.
– Мисс Шор…
– Да, я полагаю…
– Сеньор Гомес Морено забронировал для вас номер. Он просил передать вам вот это письмо.
Фрэнсис взглянула на протянутый конверт. Ей очень хотелось объяснить, что она приехала по делу, что она не хочет оставаться в этом „Торо' с его фальшивыми прелестями и что теперь она уверена, что с организацией ее приезда произошли серьезные накладки. Но поскольку она была гостьей Гомесов Морено, то сочла возможным высказать все это только при встрече с кем-либо из них. Взяв письмо, она открыла его.
„Дорогая мисс Шор! Добро пожаловать в Севилью. Мы надеемся, что вы найдете гостиницу „Торо' достаточно комфортабельной, а прислугу – предупредительной. Если вы позволите, я подъеду к вам в гостиницу сегодня вечером, в девять. Искренне ваш Хосе Гомес Морено'.
Фрэнсис обернулась к водителю.
– Спасибо большое, что доставили меня сюда. Он поклонился в ответ.
– Не есть проблема. – Вновь сверкнув своей золотой улыбкой, он добавил: – Надеюсь, вы хорошо провести время в Севилье.
Она провожала его взглядом, пока он быстрой походкой пересекал холл. Маленький человек проскользнул в двери и исчез в темноте. Молодой портье протянул ей ключ с большим бронзовым набалдашником в виде бычьей головы.
– Ваш номер находится на третьем этаже, мисс Шор. Комната 309.
В номере 309 были желтые стены, выложенный желтой плиткой пол, темная деревянная мебель и желто-коричневые домотканые покрывала на кроватях. Между ними на тумбочке стояла слабенькая лампа, дававшая света не больше, чем светлячок. С потолка свешивалась еще одна, в желтом стеклянном плафоне. Стены были практически голыми, если не принимать во внимание зеркала, висевшие на высоте, видимо, рассчитанной на карлика, и деревянного барельефа распятого Христа с хорошо переданными муками первосвятителя. В углу находилась дверь в крошечную ванную; на бачке унитаза висела табличка „Пользоваться аккуратно!'. Рядом с кроватями, узкими, как в детском саду, стояли фанерованный шкаф, стол с пепельницей и двумя красными пластиковыми гардениями в керамической вазе, два стула с прямыми спинками и маленький телевизор на железной подставке. Мало того что комната была уродливой, в ней к тому же было холодно.
Фрэнсис бросила чемодан на одну из кроватей и сказала, обращаясь к комнате:
– Если бы я сама за тебя платила, я бы не осталась здесь ни на секунду.
Она прошла к окну и открыла внутрь высокие створки. За ними обнаружились мятая сетка и плотно затворенные от зимнего холода ставни. Фрэнсис с трудом распахнула их и выглянула наружу. Она вдохнула воздух. Воздух Севильи. Он не пахнул ничем, кроме холода. „Конечно, – подумала Фрэнсис, – неправильно было бы ожидать декабрьским вечером запах апельсиновых деревьев, жаренного на древесном угле мяса и ослиного навоза, но все же это путешествие могло бы быть более приятным. Я с равным успехом могла бы оказаться в любом другом уголке Европы, – сказала она себе, – и в такой же гостинице, которая по уродливости, негостеприимности и отсутствию тепла никого не смогла бы удовлетворить, разве что совсем отчаявшихся людей'.
Она посмотрела вниз, на аллею, освещенную светом из окон гостиницы. По ней шла пожилая пара в скромной темной одежде с семенившей рядом миниатюрной собачонкой на красном поводке. Они медленно прошли под окном комнаты Фрэнсис, и было слышно, как когти собачонки стучали по булыжникам; затем они исчезли за углом, под надписью „Бар Эль Нидо' со стрелкой, подсказывавшей направление. Аллея вновь опустела.
– Ночная жизнь Севильи, – пробормотала Фрэнсис и с силой захлопнула ставни. Она вспомнила о дождливой ночи, которую однажды провела в Кортоне в разрекламированной гостинице, перестроенной из монастыря, Реклама обманула, и гостиница оказалась мрачной и неудобной, без бара, запасных одеял и с закрывавшимся в полдевятого вечера рестораном. Она тогда была слишком усталой, чтобы искать другую гостиницу. Сейчас она такой усталости не ощущала, но была связана договоренностью, что было куда хуже.
Фрэнсис присела на краешек одной из непривлекательных кроватей и стянула с себя обувь. Было бы хорошо позвонить Лиззи. Если бы все было нормально, а особенно с учетом того, что за все платят Гомесы Морено, она первым делом позвонила бы Лиззи, чтобы рассказать, как ужасна гостиница, и поиздеваться насчет карликовой ванной, угрюмых бычьих голов на стенах и претенциозных испанок, раз и навсегда замороженных в своих платьях для фламенко. Но в данной ситуации она могла позвонить разве что для того, чтобы сказать: „Вот, полюбуйся, насколько неудачна моя поездка. Я совершила ошибку и теперь возвращаюсь домой на Рождество'.
– А этого я сделать не могу, – размышляя вслух, проговорила Фрэнсис. – По крайней мере… – Она посмотрела на часы. Было без четверти девять. – По крайней мере сейчас.
Ровно в девять, причесавшись и подкрасив губы, но решив не связываться с душем, подозрительно пульсировавшим при попытке его включить, Фрэнсис спустилась в холл и расположилась между
