Она заставляла себя отвлечься от черных мыслей. Но как это можно было сделать? Очень просто.
Аля считала тела. Одно, другое, третье... Вот кто-то прямо на ее глазах падает в снег – секунду назад это был человек, а сейчас уже просто тело – а ее бескровные губы шепчут:
– Четыре...
За один поход она насчитывала десять-пятнадцать умерших. К утру их забирала «похоронная команда», но на следующий день неизменно появлялись новые. И жалеть кого-то, страдать – не было сил. Ни у нее, ни у кого-то еще. Все в городе привыкли к смерти.
И только ненависть к предателю, из-за которого разбомбили Бадаевские склады, не покидала Алю.
Конечно, запасы продовольствия на них не были столь гигантскими. Но даже если бы их хватило на несколько дней (да что там, хотя бы на один!) – кто-то бы точно остался жив. Протянул бы до того дня, когда открыли Дорогу жизни. Протянул бы до декабря, когда увеличили паек, протянул бы до весны, протянул до конца войны... Ведь должна же она когда-то кончиться?!
...Она с трудом втащила ведро по лестнице (все-таки, расплескала немного), вошла в квартиру. За стеной тихо скулил Борис, но Аля привыкла не обращать на него внимания. Зашла в свою комнату.
– Бабушка, я принесла воды. Хочешь кипяточку? Сейчас поставлю чайник... Бабушка?
Аля шагнула вперед и увидела, как с подлокотника кресла, на котором сидела старуха, завернутая в несколько одеял, спрыгнула на пол крыса. Крыс в городе было несчетное количество, они обнаглели донельзя...
– Кыш! Вот тварь... Бабушка!
Аля подошла ближе. Из-под вороха одеял на нее смотрели мертвые, пустые глаза.
Аля молча легла на диван, укрылась другим одеялом. Ей было все равно.
На следующее утро пришел Митя.
Разогнал крыс, накормил Алю, стукнул в стенку Борису:
– Борь, зайди на минутку!
Явился Борис – трясущийся, жалкий, напоминающий скелет.
– Надо старуху вынести. Помоги.
– Я не могу. Я не могу. У меня нет сил. Я помню, там, под Севильей...
Митя, недослушав, с трудом покатил Ольгу Михайловну прямо в кресле к выходу. Вернулся через полчаса:
– Ну все, ее похоронная команда забрала. Говорят, на Серафимовское кладбище повезут.
– Как же ты ее с лестницы спустил? – пробормотала Аля. – Она же тяжелая...
– Никак, – просто ответил Митя. – Она сама по ней съехала, как с горочки. – Лестница-то вся заледенела от воды. Жильцы будь здоров наплескали!
Митя сел рядом с Алей, повернул ее лицо к себе.
– Слушай, Алька... Одна ты тут не выживешь. Пошли ко мне. У меня и печка лучше, и до воды ближе. Хоть на пару шагов, но ближе! И фикус у меня есть.
– Что? – прошептала она. – Настоящий фикус?
– Ага. Идем, я тебе из него щей сварю.
– Митька, спасибо... Но я не хочу. Сам свой фикус ешь.
– Сам? Ну вот еще! – возмутился он. – Хватит тут симулировать, пошли! – он потянул ее за руку.
– Митька, оставь...
– И не подумаю! Ты что, сдохнуть тут хочешь? Как твоя бабка? Пошли! И чтоб я больше этих пораженческих речей не слышал!
Он (откуда только силы взялись!) поднял Алю на руки. И понес к дверям.
На лестнице сел на «пятую точку», устроив Алю у себя на коленях, и, придерживаясь рукой за перила, осторожно заскользил вниз – возле перил намерзло столько расплескавшейся воды, что, действительно, с лестницы можно было съезжать, как с горки.
Внизу положил Алю на санки, укутал в одеяло и покатил.
Аля лежала молча, глядела в ясное, солнечное зимнее небо. От голода и холода она почти ничего не соображала. В голове мелькнула лишь одна вялая, равнодушная мысль: «Глупый Митя... И чего он жилы из себя тянет? Бросил бы меня давно!»
Она почти не помнила, как Митя привез ее к своему дому, с трудом втащил по лестнице. Не помнила, как он положил ее на широкую тахту, укутал ворохом одеял и пальто.
– Сейчас «буржуйку» растоплю, щец сварю... У нас будет роскошная жизнь!
Словно сквозь туман Аля слышала, как Митя принялся рубить топором шкаф, время от времени принимаясь ругаться шепотом – шкаф был дубовый, старинный, основательно сделанный. Век бы еще простоял!
Потом сварил щи из фикуса, показавшиеся Але необыкновенно вкусными.
– Ну, как?
– Спасибо, Митенька...
