касание, но я успел ощутить, какая податливость, какая нежнейшая плюшевая мягкость таится в этих губах. Я влюбился. Серьезно. Так оно и было.
— Плохо контролирую импульсы, — пояснила она, гордая собственной отвагой.
— Джен… — Я медленно выдохнул и провел языком по своим губам, изнутри, где остался сладковатый восковой вкус ее помады.
— Джад.
— Пожалуй, я буду называть тебя велосипедисткой… до после секса.
Она снова засмеялась, в третий раз. Любители подсчетов знают: три — ключ ко всему. Хотя начинал я с нулевыми шансами. Впоследствии Джен будет клясться и божиться, что именно тогда и поняла, что выйдет за меня замуж. В том-то и проблема с желторотыми юнцами и девчонками: у них аберрация сознания. А виноват во всем Голливуд. Жизнь для них — этакая романтическая комедия, и, едва познакомившись с кем-то симпатичным, студент или студентка колледжа уже мечтают прожить с этим человеком жизнь и умереть в один день. Вот так и встретились хорошенькая блондинка, которая пыталась интересничать, бравируя своей легкой врожденной хромотой, и нервный лохматый юноша, который изо всех сил старался казаться умнее, чем был на самом деле. Их завораживал ритм неистово бьющихся в унисон сердец и пульсация пониже пояса. Тот безмозглый юноша жаждал близости слепо и отчаянно, не понимая, что стоит на пороге зарождающейся любви, и норовил шагнуть вперед, хотя на самом деле следовало спасаться бегством.
Глава 7
Входит Стояк с двумя волонтерами из Еврейского погребального общества при синагоге — они принесли все причиндалы для семидневного траура. Тихо, по-военному четко они преображают гостиную, после чего Стояк собирает в этой гостиной нас, трех сыновей и дочь усопшего. Перед камином стоят в рядок пять низеньких раскладных стульев: на крепкий деревянный каркас натянута выцветшая виниловая обивка. Зеркало над камином забрызгано каким-то мыльным белым спреем, вроде как облако на него осело. Вся мебель сдвинута к стенкам, по периметру комнаты, а на освободившемся пространстве расставлены белые пластиковые стулья — в три ряда, лицом к низким раскладным. На пианино стоят два старинных серебряных блюда. Сюда все люди, пришедшие выразить сочувствие скорбящим, могут положить пожертвования: для Погребального общества или для местного Общества поддержки больных раком детей. На каждом блюде уже лежит по нескольку одиноких купюр, для затравки. В просторной прихожей, на столике, рядом с монитором, который Венди установила, чтобы слышать Серену, уже горит толстая свеча, залитая в высокий стеклянный стакан. Свеча траура, свеча шивы. В стакане хватит воску на все семь дней.
Филипп пинает ногой один из низеньких деревянных стульчиков:
— Как мило, что магистр Йода одолжил нам стулья! Так у нас Звездные войны?
— На таких стульях сидят шиву, — поясняет Стояк. — Сидеть низко, ближе к земле, — это символ траура. Когда-то вообще на полу сидели. Но со временем послаблений становится все больше. Традиция не стоит на месте.
— Туда ей и дорога, — бормочет Филипп.
— А что сделали с зеркалом? — интересуется Венди.
— Если в доме траур, зеркала принято снимать или занавешивать, — поясняет Стояк. — Мы забелили это зеркало и все зеркала в ванных комнатах. Траур — время размышлений о жизни вашего отца, надо подавить в себе порывы к самолюбованию, отрешиться от всего земного.
Мы киваем, как кивают обычно туристы слишком ретивому экскурсоводу в музее: мол, заранее со всем согласны, лишь бы побыстрее отпустил перекусить.
— Незадолго до кончины ваш отец призвал меня в больницу, — произносит Стояк, который был когда-то дерганым круглолицым парнишкой, а теперь стал нервическим толстомордым дядькой с вечно красными щеками, отчего он кажется либо сердитым, либо смущенным. Уж не знаю, когда и какими путями Стояк обрел веру в Бога: закончив школу, я потерял его из виду. Не Бога, конечно, а Стояка. Что до Бога, наши с ним пути окончательно разошлись, когда я вступил в Младшую лигу и не мог больше посещать школу при Храме Израилевом — синагоге, куда мы ходили раз в год всей семьей на праздник Рош а-Шана, еврейский Новый год.
— Ваш отец не был религиозным человеком. Но к концу жизни он стал сожалеть о том, что не придерживался традиций, особенно в воспитании детей.
— Как-то на него не похоже, — замечаю я.
— И тем не менее. Кстати, это довольно распространенное явление: перед лицом смерти люди начинают уповать на Бога, — говорит Стояк тем же непререкаемым тоном, каким в детстве объяснял нам, как делается минет.
— Папа не верил в Бога, — запальчиво говорит Филипп. — Он не стал бы уповать на того, в кого не верит.
— Значит, он изменил свое мнение, — отвечает Стояк. Похоже, он еще злится на Филиппа за упоминание его позорного прозвища.
— Отец своих мнений никогда не менял, — говорю я.
— Перед смертью ваш отец пожелал, чтобы его семья после его ухода в мир иной отсидела шиву.
— Он же был на наркотиках, чтобы снять боль, — вступает в разговор Венди.
— Он мыслил совершенно здраво. — Щеки Стояка потихоньку багровеют.
— А еще кто-нибудь слышал, как он это сказал? — интересуется Филипп.
— Филипп, — одергивает его Пол.
— Что? Я просто спрашиваю. Ну, вдруг Сто… Чарли чего-то не понял.
— Я все прекрасно понял, — сухо отвечает Стояк. — Мы обсуждали это довольно долго.
— Я не ошибаюсь, что шиву иногда сидят всего три дня? — говорю я.
— Точно! — восклицает Венди. — Ты прав.
— Нет, не прав! — кричит Стояк. — Само слово «шива» означает семь. Семь дней. Потому траур и называется шива. И ваш отец именно об этом и просил.
— В магазинах все пойдет вразнос, если я просижу тут семь дней, — говорит Пол. — Папа никогда бы такого не предложил.
— Послушай, Чарли, — примиряюще говорю я, шагнув к нему поближе. — Ты свое дело выполнил, волю отца нам сообщил. Мы теперь это между собой обсудим и придем к какому-то согласию. Если будут вопросы, мы тебя обязательно позовем.
— Прекратите!
Обернувшись, мы видим на пороге гостиной маму и Линду.
— Так хотел ваш отец, — сурово говорит мама, входя в комнату. К этому моменту она уже сняла пиджак, оставшись в блузке с глубоким вырезом, обнажавшим ту самую, знаменитую ложбинку меж грудей, из-за которой нас так дразнили в школе. — Он был далеко не идеален, он не был образцовым отцом, но он был хорошим человеком и всегда делал для вас все, что мог. Кстати, вы в последнее время тоже не были образцовыми детьми.
— Мам, ну что ты? Успокойся, — говорит Пол, упреждающе подняв руку.
— Не прерывай меня. Ваш отец умирал целый год, практически целый год. Сколько раз вы, каждый из вас, его навестили? Я знаю, Венди, Лос-Анджелес — не ближний свет. Да и у тебя, Джад, сейчас не лучшие времена. А уж ты, Филипп… Одному Богу известно, где тебя носило. Будь ты на войне в Ираке, я бы хоть знала, где ты… Короче. Отец высказал предсмертную волю, и мы отнесемся к его воле с уважением. Мы все. Да, тут будет тесно, неудобно, мы будем действовать друг другу на нервы, но на ближайшие семь дней вы снова станете моими детьми. — Она подходит ближе и улыбается. — Бросайте якоря.
Резко развернувшись на каблуке-шпильке, мать плюхается на один из низких стульчиков.
— Ну, — говорит она. — Чего ждете?
