— Спасибо. — Он прощелкивает позвонки, покручивает шеей вправо-влево и делает глубокий вдох.
— Я все еще ощущаю ее запах.
И почему-то я знаю, что он говорит вовсе не о той девушке, которая только что ушла из его спальни.
Я выхожу из душа и вижу Элис. Она сидит на краешке моей кровати в тренировочных брюках и футболке, вся такая понурая, точно брошенный щенок.
— Элис… — начинаю я.
— Я знаю.
По моим ногам стекают недовытертые капли, на полу остаются мокрые следы.
Она хмурится и отводит взгляд:
— Я просто хотела извиниться за… за то, что случилось на днях.
— Да, хорошо. — Я отвечаю механически. На самом деле ничего хорошего, но так уж принято.
— У меня чуток крыша съехала, ты прости. — Она кривит рот, что предполагает улыбку. — Это все от гормонов, которые я принимаю.
— Да, понятно.
— Ведь это не испортит наших отношений? Правда?
— Договорились.
— Ты можешь говорить по-человечески? Не односложно?
— Да. Конечно.
— Ну же, Джад. Скажи мне доброе слово. Оно и кошке приятно.
— Выйди отсюда, Элис.
— Пожалуйста, Джад! Ты теперь меня избегаешь.
— Тебя это удивляет?
— Нет. Наверное, нет. — Элис смотрит вниз, на свои сжатые, точно в молитве, пальцы, а потом снова переводит взгляд на меня. — Но ведь это несправедливо! У тебя дети получаются так, между делом. Для Венди родить — что яйцо снести, она этих детей даже не любит. А я мучаюсь, мучаюсь…
Она сидит на краю кровати, такая милая, грустная, страдающая. Я вспоминаю, как бросилась она вчера помогать Полу, когда он повредил больное плечо. Так и хочется дать ей хорошую зуботычину.
— Ведь у вас замечательный брак, — говорю я.
— Что?
— Я про вас с Полом. Вы ведь любите друг друга, да?
Она краснеет, глаза расширяются, наливаются слезами.
— Да. Любим.
— Но ведь это труднее, чем завести ребенка. Хороший брак — это почти чудо. А ты подвергаешь его опасности.
Элис на миг задумывается, потом кивает:
— Ты прав. Я понимаю, что ты прав.
— Сама знаешь, завести ребенка каждая дура может…
— Я не могу.
Нет, с ней положительно невозможно разговаривать. Теперь рыдать начала. Господи, где они — уравновешенные, счастливые женщины? В последнее время попадаются одни неврастенички: скажешь необдуманное слово, а они тут же в слезы.
— Элис… — Я понятия не имею, чем ее утешить.
— Конечно, — говорит она, всхлипывая. — Ты прав. Прости. — Она вытирает слезы и качает головой. — Я поставила тебя в ужасное положение. Я понимаю. Только скажи, что между нами все в порядке.
Я готов сказать «выкатывайся», но вместо этого говорю:
— Пока не в порядке, но все устаканится.
— Обещаешь?
— Конечно.
— Спасибо. — По-прежнему всхлипывая, она встает и обнимает меня. Я терплю, но крепко, обеими руками придерживаю полотенце на талии.
— Ладно, тебе, наверно, надо одеться. Я пойду.
— Будь так любезна.
— Спасибо, Джад. Ты так все тонко понимаешь.
Должно быть, она шутит. Элис, милая Элис, я готов отправиться на край света, убить, умереть, лишь бы понять хоть что-нибудь в этой жизни!
Глава 44
Вряд ли вам когда-нибудь доводилось видеть более жалкую группу сидельцев шивы. У Пола рука на перевязи. У Филиппа вся кисть в синяках и напоминает раздутую перчатку, так что даже суставов не видно. Мою рассеченную губу раздуло на пол-лица. Картина маслом! Но идет шестой день шивы, и мы, корячась в гостиной на низких стульчиках, мучаемся похмельем и прочими недугами, перевариваем болеутоляющие, которые мама раздавала с утра, как стюардесса леденцы, и морщимся от солнца, которое сегодня утром кажется чересчур агрессивным. Венди на пределе, потому что Серена ни одной ночи толком не спала, с самого приезда. У матери настроение тоже ни к черту: после вчерашней размолвки от Линды ни слуху ни духу.
Согласно брошюрке, которую Стояк оставил для нас на крышке пианино, сегодня — последний полный день шивы. Завтра утром он приедет и проведет для нас маленькую заключительную церемонию, погасит траурные свечи, и дороги наши снова разойдутся — каждый вернется к собственной жизни. Или к ее полыхающим развалинам. Что до меня, я толком и не знаю, к чему возвращаться. Мой съемный подвальчик кажется кадром из плохого кинофильма, который я когда-то видел и почти позабыл.
Глаз никто из нас не поднимает. Сыты по горло, благодарствуйте. Мы разобижены, сердиты, напуганы, удручены. В некоторых семьях, как, впрочем, и в супружеских парах, со временем развивается аллергия друг на друга. Интоксикация. Перебрали с общением.
Мама ведет три постоянные группы послеродовой психотерапии. Каждая такая группа молодых мамашек собирается раз в неделю прямо у нас в гостиной, чтобы обсудить средства от младенческих колик и приучение к горшку и пожаловаться друг другу на недостаток сна, никчемных мужей и оставшиеся от беременности пласты жира на любимом теле. Когда мы были маленькими, мы называли этих женщин «несчастными мамочками» и с испугом и жалостью смотрели сверху, из-за лестничных балясин, как плачут взрослые тети. Иногда они начинали рыдать в голос, и мы не выдерживали — разбегались по своим комнатам и хохотали в подушки. Сегодня они явно созвонились или списались по электронной почте — у несчастных мамочек есть специальная рассылка — и заявились всей толпой. Так многие делают: заранее договариваются пойти на шиву вместе, потому что не хотят рисковать — не дай бог оказаться со скорбящими один на один. Некоторые гостьи пришли с младенцами — сидят, прижимая их к разбухшим от молока грудям, и, сами того не замечая, чуть покачиваются, чтобы младенцы не проснулись.
— Не укачивайте их, — требует мама хрипловатым, подсевшим голосом. — Не прекратите сейчас — придется качать еще четыре года. Вы гасите их естественную способность засыпать самостоятельно.
За эти советы мамашки выкладывают немалые деньги.
— А нас ты укачивала? — спрашивает Венди.
— Только тебя, — отвечает мать. — На тебе и обожглась. Остальные учились засыпать сами.
— А можно потренироваться? — Филипп кладет голову мне на плечо. Я вспоминаю о Трейси и передергиваю плечом, пожалуй, даже резче, чем собирался. Братец почти падает со стула.
