впечатывается в стенку трезвости, и ох как же это больно, когда вот так, по-садистски, наводят резкий фокус на свежие раны и синяки. Зато есть в этом и свои плюсы: теперь я чувствую себя в состоянии сесть за руль и отвезти Уэйна и себя домой, что я и проделываю с великой осторожностью, живо представив себе, с какой счастливой крысиной улыбкой Мыш выпишет мне штраф за вождение в нетрезвом виде, уже предвкушая, как будет на следующий вечер расписывать этот эпизод за пивом своим дружкам, приплетая всякие героические подробности.
В горле чувствуется какая-то сдавленность, какой-то теплый комок стоит на стыке груди и пищевода, и я понимаю, что все это время сдерживаю слезы. То ли я все еще отхожу от неожиданного нападения Шона, то ли со мной происходит что-то более значительное.
Уэйн откидывается на сиденье, на его изможденном лице застыла усталая, довольная улыбка.
— Скажи, весело было!
— Рад, что мое публичное избиение доставило тебе удовольствие.
— Ну, все же обошлось, — говорит Уэйн.
— А ты, прости, лицо мое видел? — С этими словами я поворачиваю зеркальце заднего вида и тщательно рассматриваю себя. У меня разбит левый висок, в который засветил Шон, и кожа вокруг раны распухла и побагровела. В какой-то момент во время схватки у меня пошла носом кровь, и теперь на верхней губе красуется запекшаяся корка, и ощущение такое, как будто губу намертво приварили к ноздрям. Еще один синяк назревает справа над челюстью, чуть ниже правого уха, кроме того, всякий раз, как я закрываю или открываю рот, раздается подозрительный хруст.
— Ты легко отделался, — отмахивается Уэйн. — Если бы Брэд не вмешался, пришлось бы твои жизненно важные органы из-под столов выгребать.
— Боже, — говорю я, — даже не знаю, как бы ты выдержал столько веселья в один вечер!
Уэйн смеется и, закрыв глаза, приваливается к окну:
— А все-таки круто он за тебя вступился.
— Это точно, — говорю я негромко и чувствую, что горячий шар у меня в горле вот-вот разорвется. — А что такое с Шоном?
С Шоном, как объяснил Уэйн, было вот что. Лето после окончания школы Шон провел так же, как и все его дружки-спортсмены, — целыми днями играл в парках в баскетбол, а по вечерам напивался и дебоширил как мог. В это время он встречался с Сюзи Кармайкл, фанаткой «Кугуаров», прелести которой прославились в определенных кругах и были тщательно описаны и зарисованы на стенах мужского туалета. Однажды вечером, выпив бессчетное количество кружек пива, Шон вез Сюзи к водопаду, чтобы поразвлечься с ней в машине, но промахнулся мимо поворота и врезался в огромный дуб, росший у дороги. Учитывая объем выпитого и то, что все его мысли были о сексе, ехал он, скорее всего, очень быстро. Во всяком случае, достаточно быстро, чтобы легендарное тело Сюзи превратилось в лепешку и она погибла на месте. Основной удар пришелся на нее, потому что в последний момент Шон инстинктивно увернулся от дерева.
Шон отделался синяками, порезами, парочкой треснувших ребер и переломом обеих ног, навсегда поставив крест на не успевшей начаться баскетбольной карьере в колледже. Благодаря покровительству шерифа Мьюзера удалось снять обвинение в вождении в пьяном виде, а темные связи отца помогли заглушить протесты убитых горем родителей Сюзи. В течение какого-то времени в городке только об этом и судачили, но, подобно любому скандалу в маленьком городе, отбушевав свой срок, он отошел на второй план и постепенно слился с пестрым фоном местных легенд. Без баскетбола смысла в продолжении учебы Шон не видел и предпочел остаться в Буш-Фолс, продолжая укреплять репутацию пьяного дебошира. Он занялся отцовским бизнесом по сносу зданий, где наконец нашел себя, потому что всегда питал склонность ко всякого рода разрушениям. Однажды вечером, выпивая в «Тайм-ауте», ветеран «Кугуаров» по имени Билл Татл, игравший за пару лет до Шона, совершил катастрофический просчет, заявив, что именно команда Шона в выпускном классе ответственна за то, что «Кугуары» утратили чемпионский титул. Шона оттаскивали от него вчетвером, и когда это в конце концов удалось, у Татла был уже проломлен череп. Административного ресурса на Шона у шерифа уже не оставалось, и в итоге тот отсидел семь месяцев из присужденных ему трех лет за нанесение телесных повреждений.
— Он утверждает, что в тюрьме обрел Иисуса, — продолжает с усмешкой Уэйн. — Иисус, очевидно, проповедовал бодибилдинг, потому что из тюрьмы Шон вышел еще здоровее и еще злее. С тех пор прошло пять лет, за это время у него случались стычки с законом, но он по-прежнему остается кугуаровцем, поэтому ему что хочешь сходит с рук, даже убийство.
— Надеюсь, это фигура речи, — говорю я, округляя брови. — Насчет убийства.
— Да, но только отчасти.
— Очень мило.
— Считай, ты уже труп! — согласно кивает Уэйн. — Но это все неинтересно. Ты с Карли уже повидался?
Я удивленно взглядываю на него, но он сидит с прикрытыми глазами, не меняя выражения лица.
— Ты это к чему?
— Это я тему сменил.
— А-а.
— Почему бы не позвонить ей? — говорит Уэйн. — Она уже наверняка слышала про твой приезд.
— Ну, раз уж остальные встречи со старыми знакомыми проходят так гладко…
— Я тебя пока не бил, — говорит Уэйн, открывая глаза. — Поверни-ка вот тут, на Оверлук.
— Зачем?
— Сейчас покажу.
Я поворачиваю, проезжаю полквартала, и тут Уэйн велит остановиться.
— Вот здесь она теперь живет, — произносит он негромко, указывая из окна на небольшой домик в тюдорианском стиле.
— Вот как, — говорю я ровным голосом.
— У нее теперь своя газета.
— Я знаю.
— Она развелась.
Меня как будто подбросило.
— Она была замужем?
Уэйн мрачно кивает:
— За страшным козлом. Какой-то приезжий. Он ее избивал.
— Не может быть. — Все мои попытки изобразить равнодушие рассыпались в прах. Меня словно ударили под дых кулаком. — Она бы не стала такое терпеть!
— Ну, в первый раз стерпела. А во второй загремела в больницу.
— Черт возьми, — тихо говорю я и чувствую, что сейчас заплачу.
— Не то слово, — говорит Уэйн.
И тут до меня доходит.
— Так вы общаетесь?
— Да.
— Значит, она знала, что ты собирался ко мне зайти?
— Она и сама собиралась. Видимо, передумала.
Он поворачивается ко мне:
— Наверное, это к лучшему, судя по тому, чем обернулся вечер.
— А как она… ко мне относится? — нерешительно спрашиваю я.
— Вот тут ничего не могу сказать, — говорит он, снова закрывая глаза. — Знаешь, отвез бы ты меня домой, а то я что-то вырубаюсь.
Я еще некоторое время смотрю на дом Карли. Тот факт, что она там, что нас разделяют всего несколько метров и каменная кладка дома, внушает мне какое-то беспокойство. В доме темно, только в одном окне на втором этаже из-за занавески пробивается слабый свет. Окно ее спальни. Она свернулась калачиком на кровати и читает книжку, а может, смотрит телевизор. Какую передачу? «60 минут»? Новости? Или что-нибудь легкое: повтор «Лета наших надежд» или «Сайнфелда»? Интересно, какая она теперь. Я
