— А ты все та же.
Карли улыбается, и эта улыбка такая искренняя, такая до боли знакомая, что у меня дух захватывает.
— Джо, — говорит она тихо, — ты ничегошеньки не понимаешь.
Я смотрю ей вслед, на изящные линии икр, смотрю, как при каждом шаге сгибаются и разгибаются упругие мышцы. Всегда любил ее ноги. Она рада была меня повидать, в этом я совершенно уверен. Конечно, это ничего не значит для общего положения вещей, но кто его знает. С тех пор, как я вернулся, прошлое вновь стало отчаянно явным, и ожидать можно чего угодно. Я опускаюсь в одно из сцепленных друг с другом виниловых кресел в вестибюле, потому что ноги неожиданно подкашиваются. Сухой остаток всего этого такой: я по-прежнему люблю ее.
Быть может.
Глава 18
Куда уж я направлялся, когда вылетел из палаты после стычки с Брэдом, — понятия не имею. Скорее всего, посидел бы с полчасика в буфете, поостыл и снова поднялся бы к нему. Но после разговора с Карли совершенно невозможно ни жевать размякший под пленкой бутерброд с тунцом, ни возвращаться в тишину больничной палаты и ежиться там под неодобрительным взглядом Брэда. Встреча с Карли всколыхнула во мне что-то давно уснувшее, я превратился в пульсирующий сгусток энергии, который конвульсивно сокращается, беспокойно дрожит и вибрирует от прилива адреналина. В белой больничной стерильности у меня вдруг начинается острый приступ клаустрофобии: если я сейчас же не выйду наружу, то, кажется, начну мячиком отскакивать от стенок. Я оставляю дежурной сестре номер своего мобильного и, взвинченный, устремляюсь к выходу. Уэйн даст мне телефон Карли, и я ей позвоню. Мы встретимся и поговорим, и в конце концов отчуждение начнет улетучиваться, и тогда… Ну, что будет тогда, я представить не в состоянии, но ощущение все равно волнующее, как было когда-то. А пока что, решаю я, запрыгивая в машину, проведаю-ка я Уэйна.
Его мать буркает что-то вместо приветствия и исчезает за кухонной дверью, а меня окутывает удушливой волной паровых овощей и карри. По выражению ее лица ясно, что мое вчерашнее богохульство будет не скоро забыто, а по моей улыбке до ушей и сладчайшему «здравствуйте» очевидно, что мне на это глубоко наплевать.
Уэйн предстает предо мной в постели, где он, облокотившись о кучу подушек, сосредоточенно курит огромнейший косяк. Уэйн выглядит бледным и ужасно осунувшимся, глаза глубоко провалились в глазницы, губы сильно потрескались. Он улыбается, и зубы его кажутся огромными неровными сталактитами на ввалившихся бесцветных деснах. Неужели он успел еще похудеть со вчерашнего вечера?
— Как я мог допустить, что ты столько выпил, — говорю я, встревоженный его мертвенной бледностью.
— А ты мне не начальник, — отвечает он с болезненной усмешкой, — а кроме того, на себя посмотри.
Я многозначительно смотрю на болтающуюся между его пальцами увесистую самокрутку.
— Это в медицинских целях, — говорит он. — Клянусь тебе.
Я подкатываю к кровати кожаное кресло от письменного стола и сажусь рядом с Уэйном.
— Не хочу показаться занудой, но не лучше ли тебе отправиться в больницу?
Он фыркает и закрывает глаза.
— Мне рекомендовали хоспис, — говорит он, — но я не хочу валяться в какой-то белой палате, накачанный болеутоляющим и антидепрессантами в ожидании своего конца. Как я вообще узнаю, что умер?
Я грустно киваю, только теперь осознав, как далеко зашло дело. Уэйн мыслит не годами и даже не месяцами. Речь идет о неделях, если не о днях. Ему стоило гигантских трудов одеться и прийти ко мне вчера вечером, а я, идиот, даже не понял, в каком он состоянии! Надо было немедленно везти его домой и укладывать в кровать. А я вместо этого повел его пьянствовать.
— Ты уже видел Карли? — спрашивает он.
— Почему ты все время об этом заговариваешь? — говорю я, хотя сам ждал, пока он спросит.
— Потому что это то, что имеет значение.
— Ну, не только же это.
Уэйн открывает глаза, делает короткую затяжку, выдыхает тонкую серую струйку дыма и слегка приподнимается на подушках.
— Тут, на пороге загробного мира, — провозглашает он с деланой серьезностью, — мне открылась некоторая мудрость, если можно так сказать. Способность видеть вещи с такой ясностью, с какой мне это никогда не удавалось. Видимо, это такой прощальный дар. Типа, на следующий уровень ты не проходишь, но вот тебе утешительный приз, и спасибо за участие.
Он делает паузу и грустно улыбается своей шутке.
— Видимо, когда мой мозг свободен от обычных забот о здоровье, благополучии и светлом будущем, он может наконец проникнуться истинным смыслом вещей. Другими словами, — при этом он бросает на меня острый взгляд, — подумать о том, что на самом деле имеет значение.
— И что же на самом деле имеет значение? — спрашиваю я, и дым от его второсортной травы пробирает меня так, что колет в горле.
Он улыбается и, не отвечая, смотрит в окно. Солнце низко висит над крышами в лиловом небе, и дневной свет быстро растворяется в светло-розовых вечерних тонах.
— Помнишь тот день, когда мы прогуляли уроки и поехали на электричке в город: ты, я и Карли? — говорит он.
Я киваю:
— Конечно. Мы пошли в зоопарк в Центральном парке, а потом в кино.
— На «Назад в будущее», — говорит Уэйн, вспоминая с закрытыми глазами. — Кроме нас, в зале никого не было.
Внезапно я отчетливо вижу, как посреди сеанса Карли проходится колесом между рядами пустого кинозала, а потом вприпрыжку бежит обратно с сияющим от возбуждения лицом, а мы с Уэйном аплодируем. Я забыл этот случай, и теперь, когда я его вспомнил, к горлу подкатил комок.
— Мы потом купили куриных ножек в «Кентаки Фрайд Чикен», — говорю я. — Целую гору в поезд притащили и всю дорогу объедались.
Уэйн кивает с улыбкой.
— В это время с Сэмми творилась вся эта фигня, — говорит он. — Я все отказывался признать, что я гей. У меня тогда был тяжелый год. Я был напуган и растерян, носил в себе эту тайну, которой ни с кем не мог поделиться. Но в тот день нам всем было так здорово, лучше, чем если бы это был выходной.
Он отворачивается от окна и смотрит на меня.
— Мы так много смеялись в тот день, все трое. Это мне больше всего запомнилось. На один день я совершенно позабыл о своей тайне и просто радовался жизни, впервые за долгое-долгое время.
Я киваю, и на глаза у меня наворачиваются слезы. Сидя возле Уэйна, я вдруг отчетливо вспоминаю весь тот день, ощущение от него, — и чувствую себя тогдашним. Морозный осенний воздух, гул Манхэттена, замечательное чувство таинственности — от того, что мы там, где быть не должны, — и покрасневшие от холода в зоопарке щеки Карли.
— Это был действительно важный день, — произносит Уэйн с нажимом. — Было еще множество других дней, тоже значительных, но совсем не так много, как могло бы. Я часто про это думаю: что именно заставляет обычный день так много значить и почему таких дней с годами становится все меньше.
— И какой же ответ? — спрашиваю я.
— А все очень просто. Мы делали то, что нам хотелось, а не то, чего мы от себя ожидали.
Он откидывается на подушки и делает долгую, жадную затяжку, стряхивая пепел в чашку на тумбочке.
